Михаил Кузмин - Несобранная проза

– Я страшно люблю Николая Михайловича, но глупо гулять голыми, как какие-нибудь греки.

Ей представился Мариинский театр, конфеты, фрак, надушенные перчатки, декорации и Николай Михайлович Лугов, ее любовник, роман с которым ей очень нравился, не был ни смешон, ни глуп, имел даже настоящую поэтичность, но вовсе не требовал лона природы. Пестрая куча мягкого тряпья вернула несколько Анну Павловну к более спокойным мыслям. Надев желтые сквозные чулки и перестав как бы быть участницей пейзажа, она с удовольствием посмотрела через узкую дверь на синее небо с белыми облачками, узкую желтую полоску берега, придавленную черною хвойною зеленью, воду, где рассыпались издали розовые купальщики, и легкий дымок неизвестно откуда. Близко плескались и ликовали дети попросту, как зверьки. Николай Михайлович, отдуваясь и встряхиваясь, влез, опять напомнив Тритона и то, как он мало похож на морское божество. Шаликова сама не знала, зачем ей нужно было, чтобы ее друг имел мифологический вид, но опустила глаза, разглядывая лифчик и сердясь на свою несправедливость. А Лугов разговорчиво сидел, держа задумчиво сиреневые кальсоны навесу.

– В природной жизни все просто: когда ходишь вместе по солнцу, купаешься, видишь тело, так естественны последние объятия. В них нет тогда ничего сложного, грешного, всей нашей ерунды. Вроде как высморкаться. Только, конечно, в сто раз приятней. Это чисто и целомудренно, в сущности.

Шаликова все еще не смотрела на него, сердясь на его рассуждения и на собственное недовольство, думая, что она его любит, может быть, больше, чем ей это казалось. Когда она подняла голову, Николай Михайлович был уже почти одет и похож не на Тритона, не на Эллина, а на Николая Михайловича Лугова, которого она любила. Именно вот этот среднего роста шатен с тупым носом и красными губами, известный уже в кругах композитор, в полосатых брюках с мокрыми и взъерошенными волосами и нравился ей, – никто другой. Анна Павловна молча его обняла и крепко прижалась (при чем повозка заколебалась), а Лугов удивленно опустился на узенькую скамейку. Анна была так благодарна, что по-прежнему видит родные глаза, чувствует через платье знакомую теплоту груди, рук и ног, что не видит мягкого, вялого тела, что все привычно, любимо, знакомо, что не требуется бронзовых мускулов и поступи богини, – что все крепче и крепче целовала его чуть толстые, как кусочки помидора, губы, не обращая внимания, что кабинка уже забурлила по воде и куда-то взобравшийся возница чмокает на лошадь (вероятно, рыжая кляча), которая дрябло ржет и дергает колеса с мели на мель.

Николай Михайлович благодарно и весело спросил глядя, как горизонт то опускался, то подымался в дверном отверстии:

– Теперь обедать, не правда ли? Я голоден, как полубог.

– Нет, я пройду одеться. Я в ужасном виде и не могу одна привести себя в порядок. Да и не хочу делать этого кое-как. У меня сегодня аппетит к жизни, и мне хочется все делать, как следует. Как я буду сегодня обедать! по всем правилам; тебе будут завидовать, так я оденусь. Я тебя сегодня очень люблю, только вылезай скорее. Я не задержусь, я сама смертельно хочу есть.

Шаликова не без причины не очень любила открытого воздуха и естественной жизни. Ее было почти не узнать в летнем городском туалете; ничто не тряслось, ноги ступали легко и грациозно, темные глаза на прекрасном, несколько большом лице сияли загадочно и страстно. И странное дело, всякий, увидя Шаликову, подумал бы, как идет, наверное, этой даме простор морей, греческий свободный хитон, сильные страсти и широкие поступки. Конечно, подумавший так ошибся бы, никак не предполагая, что эта брюнетка с посупленными бровями и низким голосом теряется и досадует даже при виде белобрысого Сестрорецкого залива.

Померанец палево свешивался с черной тюлевой шляпы, странно напоминая песню Гете. Вероятно, большие темные глаза, плотно сжатый рот, смуглая розоватость щек и смоляные начесы a la Cleo поднимали в памяти хрестоматические воспоминания. Еще давно, проходя по заграничному ресторану, Анна Павловна услыхала, как довольно обыкновенный господин заметил товарищу, глядя на Шаликову:

– Ты знаешь край, где померанец рдеет?

Она любила вспоминать этот случай и, кажется, делала себя, насколько могла, под Миньону, зная, разумеется, эту героиню больше по опере Тома, чем по бессмертному роману. Анна Павловна знала не только свои достоинства, но и недостатки, и, сознавая себя чуть-чуть головастенькой и коротконогой, предпочитала не двигаться, а сидеть томно и загадочно. Имея бытовое русское произношение, говорила редко и больше по-французски. Конечно, в жизни близкой все это часто забывалось, и Анна Павловна была благодарна Лугову, что тот ее любит во всех видах, самых затрапезных, даже слегка комичных, к каким она причислила сегодняшнее купание.

На небе еще оставался красный полукруг от зашедшего солнца, как после вырванного зуба, широкими золотыми размахами краска зеленела кверху, делая почти невидными в этом отблеске мелкие дачи, людей, плетеные стулья и зонтики; море шипя вспучилось, багровея, словно снизу освещало его солнце. По лицу Анны Павловны пошли густые розоватые разводы, делая его более смуглым и более таинственным. Действительно, взоры соседей и проходящих мужчин останавливались на ней с удивленным восхищением. Хотя Лугов и Шаликова жили в Сестрорецке уже две недели, все смотрели на молодую женщину, будто она в первый раз показалась на пляже. Чувствуя на себе все эти взоры, Анна Павловна тихо роскошно цвела с какою-то горделивою скромностью, смотря, казалось, только на своего кавалера и разговаривая с ним одним. Но в блеске темных глаз, в преувеличенно томных и сознательно интимных жестах было заметно, что она чувствует себя на виду, немного как на сцене.

Николай Михайлович тоже рассматривал в упор, словно сам был сосед или проходящий мимо столиков посторонний господин, лицо своей спутницы. Вдруг поэтическую томность ее зрачков пронизала еле заметная усмешка. Какая-то пристальность появилась в ее взоре, более обыкновенная, нежели рассеянно стоячий взгляд Миньоны, но и более живая. Не смотри Николай Михайлович (не для того, чтобы следить, а так, для любовной игры и позы) так внимательно и близко на Анну Павловну, он не заметил бы этих микроскопических перемен.

– Что с тобой, Аня? на что ты смотришь?

– Ни на что.

Туманность снова заволокла прояснившийся было взгляд, и снова через секунду та же остановка и пристальность. Лугов обернулся всем туловищем, даже не боясь сделать некорректное движение (о чем он сегодня особенно заботился, опять для игры), в ту сторону, куда смотрела Шаликова. Спиною к их столику сидел молодой человек, почти мальчик, с подбритыми по-американски светлыми волосами в канотьерке и белом костюме. Румяная дама с пышными седыми волосами сидела напротив, благосклонно и скромно улыбаясь через бокал светлого вина. Анна Павловна, заметив движение Лугова, тихонько запела, подчеркивая полную свою беззаботность: