Михаил Кузмин - Несобранная проза

Николай Михайлович побледнел невероятно и, вздрогнув, сказал нетвердо:

– Какую старину вспомнила.

– Я очень любила и люблю этот романс.

– Но он же очень пошл.

– Может быть. В таком случае у меня – пошлый вкус. Вот и все. Вывод нелестный отчасти и для тебя.

– Я тебе прошу не петь этих глупейших куплетов. Мне это неприятно.

Анна Павловна пожала плечами:

– Не делай только публичных сцен. – Помолчав, добавила: – у всякого рода музыки есть своя история и свои назначения. Конечно, я не сравниваю этого романса с девятой симфонией, но у него своя жизнь, вовсе не так уже достойная презрения. Иногда она даже дороже великих произведений.

Николай Михайлович морщился, будто ему причиняли физическую боль. Шаликова продолжала:

– Ты, конечно, музыкант и этого не поймешь, а я простая слушательница. Мне интересно не только как это сделано, гениально это или нет, мне важно мое впечатление, к которому, конечно, присоединяется много обстоятельств, ничего общего с искусством не имеющих.

– По всей вероятности! Но хотя я и музыкант, на меня также действуют разные обстоятельства, почему мне этот романс и неприятен. Кроме того он замечательно пошл и бездарен.

– А по-моему, совсем нет.

Оба замолчали. Вдруг определенный лукавый смех пробежал по большим глазам Шаликовой и, положив руку на обшлаг своего спутника, она примирительно сказала:

– И все это вздор. Ты просто ревнуешь.

– Может быть.

– К этому мальчику, старому моему знакомому, которого я знаю с десяти лет. Теперь я его узнала. Но, признаюсь, обратила на него внимание раньше, чем узнала, что это Аркаша Фазанов. Меня заинтересовало, что это за милый мальчик с такой чистенькой старушкой кутит. Потом я узнала и его, и его мать. И ты совершенно напрасно злился.

– Ну, и выдумала! это, пожалуй, еще пошлее, чем «Шелковый дождь», который ты только что пела.

Анна Павловна, словно не замечая слов Лугова, сощурила глаза, оперлась щекою на смуглую и розовую руку и лениво крикнула:

– Фэзи!

Мальчик вскочил, и дама перестала улыбаться. Ему было лет семнадцать. Тупой нос и розовые щеки выражали привлекательную веселость и именно семнадцать, даже, может быть, пятнадцать лет, и голова от высокого роста (вытянувшегося) и гибкой фигуры, казалась, коротко обстриженная, очень маленькой.

Испугавшись, он так быстро вскочил, что опрокинул широкую светлую рюмку, потом, разглядев неподвижную Анну Павловну, заулыбался, еще порозовел, сдернул канотьерку с светлых и блестяще напомаженных волос и наклонился к ее руке неловко и грациозно.

Лугов и Шаликова занимали несмежные комнаты в одном коридоре гостиницы, причем, если узкое помещение Николая Михайловича, заставленное чемоданами и дорожными принадлежностями, и походило на место временного пребывания туриста, то два покоя, занимаемые Анной Павловной, были убраны по-домашнему, со вкусом и уютностью, которые принято считать принадлежностью частных квартир. Присутствие небольшого грушевого рояля и обилие цветов усиливало это впечатление. Но некоторый эфемерный оттенок непрочности и изящного бавуака, свойственный всякой гостинице, все-таки был и даже тщательно поддерживался Анной Павловной. Ей вообще было приятно жить как бы играя в безродных туристов и повторяя сцены и жесты героев из французских, не слишком высокой марки, космополитических романов. И теперь, принимая в своей светлой комнате Аркадия Федоровича Фазанова, его мать, молодого приват-доцента, доктора, просто молодого человека, играющего в теннис, и свою подругу Раю Штильберг, – Анна Павловна с удовольствием вспоминала комедию Уайльда, виденную ею в Малом театре.

Когда входил в комнату Лугов, Шаликова передавала голубую дымящуюся чашку, где дымился золотой от позолоты внутри фарфора чай Фэзи. Анна Павловна двигалась медленно и как-то медлительно взглядывала огромными глазами из-под широкой розовой ленты на шляпе. Такая же лента розовым бантом перевязывала гитару, брошенную на зеленый ковер. Аркадий Федорович оказался еще более миловидным мальчиком, чем там на пляже, смущался и краснел, и г-жа Фазанова почтенно и матерински улыбалась ему из плетеного кресла, вся в белом, молодая и седоволосая. Приват-доцент, до известной комичности старавшийся держаться не учено, а как светский молодой человек, стоял спиною к большому окну, за которым шипело убогое море, и не смел протереть стекла пенснэ, запотевшего от чайного пара. Доктор сам наливал коньяк и вел себя другом дома, хотя был, кажется, первый раз у Шаликовой. Рая трещала в пространство все слышанные ею за двадцатипятилетнюю жизнь титулы и высокие или шикарные фамилии и имена, соединяя их в чудовищный пикник. Впрочем, время от времени Фазанова кивала Рае головой, не спуская глаз с сына и слегка засыпая.

Встретив Лугова, Анна Павловна с удовольствием обозрела все общество и, видя всех размещенными очень декоративно, вздохнула, произнося:

– Мы ждали вас, Николай Михайлович.

Все приняли эти слова за сигнал и приветствовали вновь прибывшего, считая своим долгом каждый сказать свое слово об исполнявшейся несколько дней тому назад в здешнем курзале его увертюре.

– Я ее писал три года тому назад и очень охладел к ней. Теперь я занят совсем другим. Я думаю, что музыкант еще более, чем писатель, подвержен такой участи, что, даже при лучших условиях, по чисто техническим причинам, его произведения обнародываются, когда он сам к ним уже равнодушен, интересуясь тем, что он пишет в данную минуту. Изданная книга, исполненная симфония, вроде дочери, которую выдали замуж.

– Тем лучше! – добродушно заметила Фазанова, – вам меньше волнений. Я бы умерла, если бы мои произведения исполняли публично.

– Мне рассказывала графиня Капнист, у них, т.-е. не у них, а у Лопухиной, не той, что венчалась в Константинополе… по-моему, это смешно, венчаться в Константинополе… даже недействительно… Хотя вот барон Штакельберг, положим, он не православный. Ах, он так забавен, когда мы были в Ницце… там все были: Бетси Волконская, Барятинские, Альбединские, Настя Гагарина, знаешь, с Кокой, которая… каждый вечер кавалькады. В Монте Карло тогда пел Шаляпин… он надоел, неправда? Ну, пой год, два, десять, но нельзя до бесчувствия. И все время так самодержавно держится. Вот отлично заведено в балете. Чуть не с восьми лет считаются на службе и к 30 годам пенсия.

– Что же для женщины 30 лет? младенчество! хотя на сцене так скоро старятся! Грим… и все такое… Цукки…

– А Тальони… – спросил басом теннисист.