Михаил Кузмин - Несобранная проза

Ее голос приобрел низкую певучесть и негу, когда она произнесла, протягивая лениво загорелую руку:

– Здравствуйте, Фэзи! вы аккуратны.

Не зная, похвала это, или упрек, мальчик молча поклонился, поцеловав руку.

– Какая вы сегодня красивая! Шаликова усмехнулась.

– Вы – ребенок, Фэзи. К несчастью, не все это понимают. Николай Михайлович, например, кажется, серьезно меня к вам ревнует.

Милые черты Фэзи изобразили беспокойство и недоумение.

– Может ли это быть? Я не такой ребенок, конечно, как вы думаете, но я так давно с вами знаком, мама вас знала еще девочкой – понятно, что я обращаюсь к вами запросто. Неужели это может кого-либо шокировать или подать повод к сплетням? Но, конечно, если это так, то мне лучше не бывать у вас, хотя мне это будет большим лишением. Только нужно сделать это незаметнее, чтоб не поднялось еще больших толков, правда? Я могу уговорить маму уехать из Сестрорецка. В городе легче будет не видаться…

На глазах Фазанова были слезы, и голос дрожал. Шаликовой было и жалко его, и приятно видеть начинающуюся влюбленность. Может быть, было и кокетство, когда она загадочно произнесла:

– Да, Фэзи, сделайте это. Не будем видеться. Мальчик посмотрел разочарованно, словно никак не ожидал, что его предложение будет принято. Но Анна Павловна, выдержав паузу, проговорила глуше прежнего:

– Не только потому, что не все вас считают за ребенка, но потому что это и на самом деле так. Всего хуже, что для меня Фэзи, вы тоже уже не мальчик, и я не ручаюсь за себя. Видеть вас каждый день… лишиться этого для меня большая утрата… но иначе может выйти то… что ничего не выйдет! – кончила она грубо и махнула глазом.

– Почему? – спросил молодой человек и совсем заплакал.

– Почему, почему! потому – вот и все! потому что вы в самом деле дитя и ничего не понимаете, плачете вместо того, чтобы…

– Я все понимаю! – воскликнул вдруг хриплым басом Фэзи и, соскользнув на пол, неловко обхватил коленки Шаликовой. Анна Павловна вскочила, но не могла двинуться, так как мальчик крепко ее держал и безумно целовал преимущественно ее живот, находившийся на уровне его губ. Она снова села, шепча:

– Бросьте, Фэзи, бросьте. Этого нельзя. Сейчас придет Рая, оставьте меня, вставайте.

Действительно по коридору уже цакали Раины каблучки, и вскоре за матовой дверью зарозовело ее лицо. Шаликова все-таки успела сказать раскрасневшемуся и сделавшемуся сразу нелепым молодому человеку.

– Видите, я вам говорила, что вы ничего не умеете!

Приключение с Фэзи, довольно невинное, и, в сущности, более комическое, нежели романическое, словно окрылило Анну Павловну. Она даже забыла свою медлительность и неразговорчивость, быстро двигалась по своей гостиной, переходя от гостя к гостю, и только беспокойный взгляд, устремлявшийся поминутно на дверь, в которую должен был войти Николай Михайлович, показывал, что именно к нему относились все это волнение и ажитация. Появился Лугов неожиданно, но застал такую инсценировку, которой не придумало бы самое злое кокетство, желающее пробудить ревность. Анна Павловна сидела в своем темно-розовом наряде на диване, откинув голову, с блестящими глазами, и оставив руку в руке своего соседа, которым оказывался как раз Фэзи. Доктор сидел с другой стороны, поглаживая коленку и лакомо смотря то на хозяйку, то на Раю, игравшую «Шелковый дождь». Теннисист и приват-доцент стояли кариатидами, а г-жа Фазанова, седая и благосклонная, переворачивала все один и тот же нотный листок, когда возвращался куплет, и тихонько говорила, как она думает устроиться зимою.

Как раз тут и скрипнула дверь, впуская Лугова. Все замолкли на своих местах, следя за движениями Николая Михайловича, словно он был тигр или сумасшедший. Шаги его казались подозрительно медленными, лицо преступно бледным. Он шел, действительно, не особенно быстро, на середине комнаты даже остановился, и обозрев все общество, произнес тихо и спокойно:

– Простите, я, кажется, помешал вам.

Банальность и кротость такого вступления особенно были поразительны тем, что никак не вязались с последующими действиями Николая Михайловича. Поздоровавшись со всеми по очереди, он дошел до ничего не ожидавшей Раечки. Та, бравируя положением, произнесла во всеобщей тишине безпечно:

– Загулялись, Николай Михайлович, загулялись, скоро нужно идти к пристани. А мы без вас развлекались своими средствами!..

Лугов, даже не взглянув на говорившую, не спеша, взял с пюпитра «Шелковый дождь», прихватив заодно «У камелька» Чайковского, опять-таки не спеша, вышел на середину комнаты и молча разорвал обе тетрадки на четыре части. Шаликова даже не отдернула своей руки от соседа, который, раскрыв рот, смотрел во все глаза. Да и все смотрели на Лугова, словно он совершал смертную казнь. Первою опомнилась Рая: заскрипев вертящимся стулом, на котором сидела, она произнесла тихо, но так, однако, что все слышали:

– Как глупо!

Николай Михайлович словно обрадовался, что наконец чем-то нарушено тягостное безмолвие. Обратясь прямо к Шпильберг, будто она и была виновницей всего происходящего, он отвечал запальчиво, встав в такую позу, словно он собирался говорить очень долго:

– Может быть, и глупо. Даже, по всей вероятности, очень глупо, но я должен был так поступить. Не думайте, господа, что вы присутствуете при семейной сцене, или любовной размолвке. Вы присутствуете при большом несчастии, конечно, только для меня, ни для кого другого. Я думаю, ни для кого не тайна мои отношения к Анне Павловне…

Шаликова отняла руку от Фэзи и, наклонившись, словно всматриваясь вдаль, смотрела на Лугова, который продолжал, не выпуская разорванных нот из рук:

– Они мне дороже всего на свете, и для сохранения их я готов на все… даже на смешные и, по-видимому, совершенно нецелесообразные поступки… Но я повторяю, что я не мог этого не сделать. Если вас это обижает, я очень прошу извинить меня. Когда приходит большое несчастье, иногда забываешь об условностях. Что же касается до нот, если они принадлежали не Анне Павловне, то я их куплю завтра же. Съезжу и куплю. Но я не хочу, чтобы они были в моем доме, или в доме самом мне близком. Когда Анне Павловне захочется, я сам могу сыграть этот романс, я знаю его наизусть. Кажется, как раз, когда я вошел, его кто-то пел… я готов проаккомпанировать…

Николай Михайлович, по-видимому, собирался сказать что-то совсем другое, заметил это, смутился, тем более, что все продолжали молчать, и быстро подойдя к оцепеневшей Шаликовой, поцеловав у нее руку и вежливо, почти стукнув каблуками, произнес:

– Вы позволите?