Михаил Кузмин - Несобранная проза

Не поспела Анна Павловна что-нибудь ответить, как он уже был за роялем (Рая куда-то бесшумно увернулась) и запрелюдировал «Шелковый дождь». Действительно, он знал его без ошибки, но лучше бы было сто фальшивых нот, чем подобное безукоризненное исполнение. Хотя мелодия и сопровождение оставались теми же, присутствующие еле узнавали столь хорошо известный им романс. Николай Михайлович с жестоким удовольствием подчеркивал всю пошлую сладость и цыганский пошиб этой песни… Куда девались легкость, певучая легкомысленность и искренняя, правда, несколько слишком доступная, чувственность? Все грубее и грубее звучал мотив, банальный аккомпанемент не в силах был этого скрыть, будто играющий снимал дешевые тряпки с модницы, обнажая нескладное, вульгарное и стыдящееся тело.

Все переглянулись, остановив свои взоры на Шаликовой, черты которой изобразили страх, недоумение и почти страдание. Фэзи, тоже бледный, сидел, ничего не понимая и машинально растирая руку соседки. Но когда взоры всех перешли на самого музыканта, Анна Павловна была забыта, до такой степени его лицо было даже для мало его знающих людей необычайно. Жестокое удовольствие, очевидно, и ему самому причиняло страдание непонятное, но сильное… Иначе, отчего бы он так побледнел? так исказались его черты, так беспорядочно и пусто блестели мутным блеском глаза?

Вдруг это навождение прервал голос Фэзи, который закричал:

– Довольно! довольно! Прекратите это мучительство! Это издевательство! Что вы делаете? Если вы сами этого не понимаете, то я вам запрещаю играть дальше.

Всех поразили эти слова, сказанные петушиным голосом, вдруг соскакивающим в неуклюжий бас. Даже Николай Михайлович взглянул на Фэзи мутным и блестящим в то же время взглядом, но ничего не успел сказать, так как, словно в ответ мальчику, мягкий стук, будто ударили бревном, закутанным в одеяло, раздался от дивана. Шаликова лежала в обмороке. Суета вокруг упавшей всем была легче только что бывшего напряжения. Один Лугов не принимал никакого участия в хлопотах. Спокойно и уверенно, как лунатик, он закрыл рояль, опустил и задвинул пюпитр, смахнул платком пепел с крышки и вышел, не спеша, за дверь. Да Фэзи, ужаснувшись словно своей смелости, стоял все такой же бледный, смотря, не понимая, на Анну Павловну, которая, тотчас по уходе Лугова открыла свои темные глаза и прошептала:

– Он сошел с ума!

Как тогда Лугов вышел из комнаты Анны Павловны, так больше и не возвращался. Вероятно считал свои слова и вообще свое поведение исчерпывающим. Он не переехал в другую гостиницу, или хотя бы в другой коридор, он просто не заходил к Шаликовой и даже редко с ней встречался на берегу и в ресторане. Положим, целую неделю ни он, ни она почти не выходили из своих номеров. Анна Павловна теперь была уже по-настоящему разобижена и, главным образом, удивлена. Ее слова о том, что Лугов сошел с ума, не были театральным эффектом, но действительным ее мнением, до того все происходившее в тот вечер ей казалось ни с чем несообразным и диким. Первые дни Раечка почти ее не покидала, находя положение дел крайне занимательным и вспоминая бесчисленные аналогические случаи из великосветской жизни. Но потом, видя, что история не двигается с места, что Николай Михайлович не думает о возвращении, вообще не подает никаких признаков жизни, Фэзи не вызывает на дуэль Лугова, Шаликова не травится и даже не заводит нового романа, Рая заскучала и проводила большую часть своего времени на своей скромной дачке у Разлива, мало кого видая и даже подумывая перенести куда-нибудь место своих действий, и, главным образом, рассказов.

Кажется, она не видала Анны Павловны уже дня три, когда та прислала ей письмо. Письмо принес Фазанов. Рая сидела на скамейке в саду из трех низеньких узловатых сосен, вывертывающихся с видимым трудом и мукой из сыпучего песка, и ела вишни, глядя на голубую у болотной на том берегу зелени полосу озера, над которой редко, редко, как игрушечный «Таубе», прочертит залетевшая со взморья чайка. Барышня не столько смотрела на пейзаж, сколько ждала проходившего разносчика и меланхолически жевала (никем не видимая, так, для самой себя) темные ягоды, выплевывая окровавленные, местами даже с кусками приставшего прекрасно-вишневого мяса, косточки. Вместо телятника или зеленщика, спотыкаясь на глубоком песку, шел Фэзи, сдвинув шляпу с потного ребяческого лба и смотря на дощечки у калиток, где, рядом с фамилиями: «Парфенов», «Ликонайнен», «Середкин», были изображены топоры, ведра, лестницы сообразно тому, что эти самые Середкин, Ликонайнен, Парфенов должны были тащить в случае пожара.

Рая считала Фазанова ребенком, для себя неинтересным, потому не стеснялась. Даже не запахнув капота, открывавшего верхнюю часть ее полного бюста, она прожевала еще ягоды три, потом закричала:

– Фэзи, вы не меня ли ищете? Как вы очутились в наших краях?

– Здравствуйте, Раиса Семеновна. Вы здесь живете?

– Ну, конечно, как же бы иначе я здесь сидела?

– Может быть, вы в гостях.

Рая посмотрела на свой капот и промолчала: мальчик казался неумным и совершенно неинтересным. Фэзи потоптался, не надевая шляпы, у забора, потом спросил:

– Можно зайти?

– Идите, идите, ничего, что я по-домашнему, Хотите вишен? Вы по делу ко мне, что ли?

– Да, у меня письмо к вам от Анны Павловны.

– Так давайте скорее.

Читая первые две странницы, Рая не переставала класть в рот темные ягоды, но с третьей уже рука ее не опускалась больше к корзинке, хотя рот и сохранял еще полуоткрытую форму. Окончив чтение, она опустила листок и прошептала:

– Бедная Анна Павловна!

Переведя глаза на Фэзи, Рая будто что вспомнила и сказала нерешительно, что совсем не подходило к ее обычной манере говорить:

– Фэзи… простите, что я вас так называю… Фэзи, не сходили ли бы вы к Лугову?

– К Николаю Михайловичу? – переспросил мальчик, как-будто был еще какой-нибудь Лугов.

– Ну, да к Николаю Михайловичу. Видите ли, Анна Павловна очень страдает от этой истории и очень хотела бы с ним помириться, но нужно сделать так, чтобы первый шаг принадлежал Лугову, а не ей. Конечно, я могла бы с ним поговорить, только он догадается, что я подослана.

Раечка еще продолжала говорить, но Фэзи слушал ее, словно не понимая, да и сама барышня говорила без увлечения и довольно скучно. Наконец мальчик произнес с запинкой:

– Но ведь я же… сам… сам влюблен в Анну Павловну.

– Вы, Фэзи? – Рая оживилась и даже пододвинула к нему корзинку с вишнями.

– …и она сама меня любит… она мне ясно дала это понять…

– Ну, так что же? (положительно Фэзи не так глуп и неинтересен, даже недурен, пожалуй). По-моему, именно вам-то и следует это сделать, никому другому, из любви к Анне Павловне.