Михаил Кузмин - Несобранная проза

Подумав, мальчик спросил:

– Она об этом и пишет вам, оттого и послала письмо со мною?

– Нет, она ничего об этом не пишет. Мне самой пришла эта мысль в голову.

Фэзи, казалось, не верил. Притворно, или искренно, хозяйка начинала сердиться.

– Невозможно, Фэзи, быть таким подозрительным. Вы не имеете никакого права думать так об Анне Павловне.

Мальчик вздохнул с облегчением.

– Ну вот, прекрасно. Значит, вы сходите.

– Схожу. Вы сами понимаете, что мне не очень-то хочется хлопотать, чтобы Лугов помирился с Шаликовой.

– Понимаю, что вы такой же противный эгоист, как и все мужчины, потому-то и советую вам великодушный поступок.

– Да я же ведь уже обещал это исполнить, чего же вы ругаетесь, Раиса Семеновна? – произнес Фэзи жалобно и сгреб остаток ягод. Раечка долго смотрела на него молча, потом решила:

– Все-то мы – как малые ребята, чего же с нас спрашивать?

Прощаясь, Фэзи еще раз спросил:

– Раиса Семеновна, это в самом деле, что Анна Павловна ничего вам не писала, чтобы я говорил с Луговым.

– Какой вы недоверчивый человек, Фэзи! ну, хотите я вам покажу ее письмо?

– Нет, нет… А впрочем, дайте.

– Как? дать вам чужое письмо?

– Так вы же обещали!

– Ах, Фэзи, что мы делаем! – воскликнула Рая, но вынула из-за пояса сложенный листок и протянула его молодому человеку. Прибавила тихонько:

– А я-то считала вас за ребенка.

Мальчик быстро схватил письмо обеими руками, не раскрывая, даже не вынимая из конверта, поднес к губам и, нежно поцеловав, вернул обратно хозяйке. Потом сказал тихо:

– Вы Бог знает, что подумали, Раиса Семенова.

Та смущенно проворчала: «галантно!» и потом, хлопнув слегка Фэзи по плечу, докончила – А теперь идите, летите!

Николай Михайлович не избегал встречи с Шаликовой, но просто никуда почти не выходил, а потому и был лишен случаев видеть свою возлюбленную. Вероятно, если бы он следил за своим здоровьем, то нашел бы состояние его очень подозрительным, а температура даже наверное была выше нормальной. На взгляд даже неврача Лугов производил впечатление человека на что-то важное решившегося, не внешние какие-нибудь пустяки, а какой-то внутренний и вполне конкретный перелом чувствовался за этими сразу осунувшимися щеками, серым пересохшим ртом, чернотой вкруг глаз и неровным блеском то бегающих, то стоящих глаз. Дома он традиционно валялся на диване, держа в руках и не читая одну из немногих книг, взятых им с собою. Не имея в комнате инструмента, он играл только в общей зале в обеденное время, когда там никого не бывало.

Когда Фэзи вошел к Лугову, последний сидел у окна, не поднимая тюлевых занавесок, и смотрел на серый берег, казавшийся от белой материи покрытым снегом. По-видимому, он не очень удивился визиту, хотя удивиться было бы довольно естественно. Николай Михайлович сразу узнал гостя и, не вставая, произнес равнодушно:

– А, Аркадий Федорович! здравствуйте.

Фэзи даже позабыл, что это его зовут Аркадием Федоровичем, подошел к окну и поздоровался с Луговым очень предупредительно, как с больным. Тот говорил светски и немного вяло о погоде, о местных событиях, которых он не знал, и т. п. Видя, что мальчик мнется и краснеет, Лугов спросил полушутя и, вместе с тем, строго:

– Вы не на дуэль ли меня приехали вызывать?

– Нет, нет, что вы? – быстро ответил Фэзи, но потом серьезно добавил:

– Тогда бы я к вам прислал секундантов.

– Конечно. Только я бы их не принял и вызова бы вашего не принял, потому что все это пустяки.

– В сущности, ведь ничего и не произошло, Николай Михайлович. Никто ничего не понимает, а Анна Павловна очень страдает от этой размолвки…

– Она и прислала вас? – быстро перебил гостя Лугов.

– Нет, я сам пришел! – спокойно и печально ответил Фэзи. Хозяин тоже остыл и даже полузакрыл глаза, приготовившись не то слушать, не то произносить очень скучные вещи. Гость зажурчал слова:

– Притом, Анна Павловна даже не понимает, из-за чего все произошло, и никто не понимает. Впрочем, я это говорил уже вам… Вы бы сходили туда. Конечно, вам, может быть, не совсем ловко, но ведь вы так близки с Анной Павловной, она может понять. Вы поговорите с нею, я уверен, что это какое-нибудь недоразумение. Она меня не посылала к вам и ничего не поручала, но я говорю искренно и по-моему правильно. Нужно договориться до конца. Все будет хорошо.

Лугов ответил, не открывая глаз:

– Вы говорите, что Анна Павловна не посылала вас и ничего не знает о нашем разговоре, отчего же тогда вы так уверены в том, что она будет рада моему визиту и желает примирения? Или у вас был разговор какой-нибудь с нею по этому поводу?

– Я уверяю вас, что это так, клянусь чем угодно! Помолчав, Лугов произнес тихо и как-то скорбно:

– Но, Фэзи, ведь вы же сами любите… сами неравнодушны к Анне Павловне?.. Или я ошибаюсь?

– Вы не ошибаетесь.

– Так как же вы уговариваете меня вернуться к ней? Разве вам это не тяжело?

– Я думаю, так будет лучше для Анны Павловны. А мне что ж? я ведь только люблю ее и никаких прав на нее не имею. Мне только бы ей было хорошо и спокойно. Мне ужасно неприятно, даже больно видеть ее в унылом настроении. Я готов… не знаю что… повеситься, если бы это ее развеселило.

– Едва ли бы это ее развеселило.

– Бывают, говорят, такие женщины, которым больше всего нравится, когда из-за них случаются какие-нибудь несчастия… Я не знаю…

– Анна Павловна не из их числа.

– Я сам так думал, но вы, конечно, лучше ее знаете. Я рад, что я не ошибся.

Лугов опять закрыл глаза, мускулы его лица ослабли, яснее стала заметна серая бледность и чернота теней во впадинах щек и глаз. Начал он глухо, будто звуки с трудом достигали рта:

– Не знаю, поймете ли вы, Фэзи: вы не занимаетесь никаким искусством.

– Я его очень люблю, но у меня нет никаких способностей. Я слушатель и зритель: ведь и такое назначение не обидно, не будь нас, для кого бы творцы производили свои вещи?

– Может быть, и поймете, – продолжал Николай Михайлович, не обращая внимания на Фэзины реплики, – я не первый раз люблю, но в первый раз встретил полное сочувствие, один уровень и совпадение вкусов. Хотя Анна Павловна сама и не музыкантша, но отлично все понимает. Это было для меня такою радостью, что я до сих пор не могу об этом равнодушно вспомнить, хотя все оказалось на поверку пустым вздором. Первая женщина, которую я любил, была совершенно примитивна в этом отношении… я ее не упрекаю… она мне нравилась и, может быть, меня любила, она делала, что могла. Несправедливо требовать от человека, чего он не в состоянии дать. Но любовь ведь и вообще несправедливая вещь, всегда хочется полноты. Может быть, не у всех такие требования, но у меня они есть. Как бы ни нравилась мне женщина, как бы телесно ни был я к ней привязан, по-настоящему полюбить я могу только тогда, когда лучшие мои стремления могут быть поняты теми, кого я люблю. Когда я встретился с Анной Павловной, я уже подумал, что вот я нашел, чего мне так долго не хватало. Кроме того ее красота, конечно, произвела на меня сильное впечатление. Это было на концерте… познакомил нас какой-то общий знакомый, я уже не помню, кто именно. Наши места были рядом, я имел возможность наблюдать, как она слушает Бетховена. Я жалею, что вы не присутствовали тогда. Даже я, как ни обожаю Бетховена, больше следил за изменениями ее лица, чем за развитием симфонии. Не нужно было больше никаких уверений, никаких доказательств, что я нашел именно то, что мне нужно. Для себя лично я хотел проверить, как она отнесется к моей музыке. Это был экзамен скорее моему творчеству, нежели ее вкусу, в котором я уже не сомневался. Хотя мне назначено было прийти к двум часам, я уже с одиннадцати стал собираться. Так долго, так осторожно я откладывал каждую тетрадку, так ясно вспоминал время, место, погоду, обстоятельства, при которых я писал то или другое, так хотел, чтобы ей понравилось, так боялся, что, проходя мимо Казанского собора, даже зашел в него. Я давно там не был и несколько забыл, какой голый, официальный, неуютный вид у него. Я огорчился, думая, что такие мысли – дурное предзнаменование. Но все оказалось отлично; Анна Павловна пришла в восторг и не глупый какой-нибудь, а очень тонко и смело судила о том или другом месте. Какие чудесные советы она давала: лучшего друга, товарища и помощника не найти!.. И как все рушилось! будто какое возмездие!