Михаил Кузмин - Несобранная проза

– Какие глупости!

– Ну, не знакомьтесь. Я ведь не настаиваю.

– Нет, глупости, что Лугов – автор «Шелкового дождя».

– Почему же? это – очень милый романс, притом написанный Бог знает когда, когда Лугову было, вероятно, не больше двадцати лет.

– Да откуда вы знаете?

– Я ленив, Анна, чтобы быть сыщиком, а просто на последнем издании вместо Капелли Нери напечатано Н. Лугов, так что, очевидно, сам автор не стыдится своего раннего произведения.

– А когда вышло последнее издание?

– Кажется, в августе.

Шаликова долго мешала в печке, потом заговорила о другом. Только прощаясь, она сказала Храповицкому:

– Савва Иванович, я знаю, что вы – человек очень ленивый и терпеть не можете поручений, но для меня, может быть, потрудитесь и узнаете адрес Лугова. Его зовут Николаем Михайловичем.

– Хотите вспомнить старину?

– Вот, вот!

– Хорошо. Только имейте в виду, что такие реставрации детских проказ не всегда молодят.

Шаликова не предупреждала Николая Михайловича по телефону, а прямо пошла на риск, даже не думая, будет ли это прилично и как ее Лугов встретит. Открытие, что автор «Шелкового дождя» – Николай Михайлович, ее ошеломило и совершенно опрокинуло все прежние ее догадки и объяснения. И опять она перестала что-либо понимать, сердилась и любила, будто рассталась с своим любовником полчаса тому назад.

Квартиру он переменил и жил на Конюшенной. Швейцар сказал, что Николая Михайловича нет дома, но что, вероятно, он скоро будет. Шаликова решила обойти квартал и снова вернуться, чтобы выяснить и покончить что-то сегодня же. Новое издание романса, где была целиком напечатана фамилия автора, казалось ей обращенным прямо к ней. Чтобы занять время, зашла к Морсеру и долго выбирала синюю чашку, позолоченную внутри. Сумерки были ясные и холодные. За адмиралтейством курился янтаревый закат опять к холоду. Голоса раздавались весело и звонко-сухо.

Его еще не было. Шаликова поднялась. Пожилая чухонка впустила ее тихо и, принимая, очевидно, за деловую посетительницу, провела в гостиную, спустила шторы, повернула электричество и оставила Анну Павловну одною. По полу был во всю величину комнаты зеленый ковер, кожаная мебель, банальная несколько, действовала успокоительно, люстра хрустально звенела, и вдали в кухне шипело масло. Шаликова так все запоминала, будто ей предстояло давать подробный отчет в этом дне, или будто она умирала, хотя она никакого томления и тоски не испытывала, а, наоборот, была необъяснимая уверенность, что все обойдется благополучно. Впрочем, у нее никогда не было предчувствий. Осмотрела книги в шкапчике, ноты – все имело вид уютного, несколько одинокого житья. Карточек никаких не было, и ее фотографии тоже не было видно. Она так занялась осмотром, что не услышала, как прозвучал звонок. Может быть, впрочем, у Лугова был ключ и он вошел без звонка.

Во всяком случае она неожиданно услышала голос Николая Михайловича:

– Боже мой! Анна Палвовна.

Она быстро подошла к нему и, не здороваясь, проговорила:

– Что это значит? Это вы написали «Шелковый дождь»? тогда я ничего не понимаю.

Лугов поморщился и, отойдя в сторону, будто осматривая гостью, произнес:

– А вы мало изменились. Похудели, может быть. Во всяком случае, похорошели.

Анна Павловна повторила:

– Нет, вы скажите: почему это тайна и что значило ваше гонение на ваш же собственный романс?

– Видите ли, это очень сложно и едва ли интересно для вас.

Анна Павловна разгорячилась:

– Как едва ли интересно, когда я специально для этого пришла к вам, чтобы получить объяснения. Я не знаю, изменились ли вы, но я к вам не изменилась нисколько и так же вас люблю. Конечно, летом вы поступили странно и оскорбительно по отношению ко мне, но теперь я уже начинаю кое-что понимать, и ваши поступки тогдашние кажутся мне не такими дикими…

– Что же вы начали понимать?

– Что вы стыдились вашего раннего произведения, и даже упоминание о нем для вас было, как упрек совести.

– Почему же я теперь его признал?

– Из любви ко мне, Николай Михайлович, больше ни почему. Знали, что он мне нравится, что он был причиной нашей ссоры, – и захотели все загладить так, чтобы и мне безо всякого письма стало ясно ваше… не раскаянье… ну, ваши шаги не примиренью.

Николай Михайлович походил по зеленому ковру, наконец остановился перед Шаликовой:

– Боюсь, Анна Павловна, что вы не угадали.

– В чем же тогда дело?

Шаликова уселась глубже в кресло, не то сердясь, не то скучая предстоящими объяснениями. Лугов сел около нее и начал так, как говорят урок сколько раз повторенный, но еще не усвоенный учениками.

– Видите ли, это довольно обыкновенное, но чрезвычайно тягостное сомнение всякого артиста: любят его за него самого, или за его талант, что тоже не презренно, но некоторым не так нравится. Я их не осуждаю за то, тем более, что сам долгое время колебался, не зная, что ценнее.

Анна Павловна тихо молвила:

– Видит Бог, в моей любви соединялись обе: я любила вас как человека и как артиста, – тут не было противоречий.

– А «Шелковый дождь»?

– Это было инстинктивно. Я чувствовала, что это ваше, потому и защищала.

За окном стемнело, и блестел узенький месяц. Казалось совсем холодно, почти морозно, люстра перестала вздрагивать, и масло утихло, ковер заглушал совершенно шаги. Анна Павловна вспоминала все мелочи их совместной жизни все нежней и печальней, перебирала все вещи, которые Лугов написал, или, как она говорила, «создал» за время из любви. Тонко и незаметно хвалила их, заботясь почти о стиле своих фраз. Николаи Михайлович молча слушал в другом конце комнаты. Наконец она кончила речь. Подойдя вплотную к Лугову, она спросила насмешливо и опять чрезвычайно нежно:

– И такие-то пустяки, такие идеологические соображения могут помешать самому конкретному, самому реальному счастью?!

Николай Михайлович снял тихонько ее руку со своей шеи и сказал печально:

– В том-то и беда, что пока я решал эти вопросы, сама-то любовь исчезла, испарилась, как жирное масло!..

– Исчезла? – горько переспросила Шаликова.

– Исчезла! – как эхо повторил хозяин.

– Ну, что же делать? прощайте, Николай Михайлович, не поминайте лихом. Поклонницей вашей, и самой верной, я всегда останусь!

Лугов поклонился. Анна Павловна вернулась сейчас же, забыла чашечку от Морсеру. Лугов, передавая ей сверток, вдруг спросил:

– А что Фэзи?

– Какой Фэзи?

– Фазанов, Аркадий Федорович.

– Ах, он! исчез куда-то, не знаю. Как вы его вспомнили: он был такой пустой и незамечательный.

– Он очень вас любил.

– Полноте, это было ребячество!

И опять уже новые сомнения зародились в голове у Лугова, может ли понять его искусство, и всякое, человек, который проходит мимо настоящей любви, даже не замечая ее.