Михаил Кузмин - Несобранная проза

– Что Тальони? – даже испугалась Раечка.

– Вы ее видели?

– Что же вы думаете, что мне двести лет?

– Нет… я думал… все знаменитости… она же тоже была пьянисткой.

– Она умерла, когда еще меня не было на свете, и была балериной.

Шпильберг так и не сообщила, что говорила ей графиня Капнист. Приват-доцент чопорно осведомился, чем занят Лугов. Ответила Анна Павловна, демонстративно и с увлечением, гордая, что ей изестны планы и замыслы ее друга.

– Это будет страшно оригинально: ни балет, ни пантомима, а нечто среднее, в сопровождении голоса. Выходит прелестно.

Легкий шопот выразил общее нетерпение послушать новые отрывки. Лугов укоризненно взглянул на Шаликову и двинулся к роялю. Вдруг Анна Павловна, забыв свою медлительность, быстро опередила его и сдернула с открытого пюпитра лежавшие там ноты, смеясь и повторяя:

– Это Фэзи, это Фэзи!

– Что это?

– Принес «Шелковый дождь».

– А, это «Шелковый дождь».

– Ну, да.

– Вы любите этот романс? – обратился Лугов к мальчику.

– Я не знаю. Анна Павловна меня просила его принести.

– Как не стыдно отпираться от своих вкусов и выдавать женщину? – шутливо вскричала хозяйка, но дело было непоправимо. Николай Михайлович надулся, холодно и официально поиграл минут пять и встал с таким видом, что все стали прощаться, предчувствуя семейную сцену.

Гости ушли, словно Лугов их прогнал. Хотя в комнате ничего не изменилось, она казалась разрушенной и разгромленной. Анна Павловна осталась на месте, где сидела, даже не переменив позы, с упреком и страхом глядя на Лугова. Шляпа с розовой лентой казалась некстати нарядной, неуместной, слегка комичной. Наконец она тихо произнесла:

– Ты приревновал меня к Фэзи?

Николай Михайлович словно не понял, о чем она толкует, и промолчал, продолжая барабанить пальцами по крышке рояля. Шаликова распространила несколько свой вопрос, думая сделать его более понятным.

– Как не стыдно, имея такие доказательства моей любви, ревновать к мальчику, которого я знала чуть не с рождения? Наши семьи были так близки, я так привыкла к Фэзи, что даже не обратила внимания на некоторую вольность и простоту в обращении. Конечно, со стороны это может показаться странным, но ведь я же тебе говорила, что мы – друзья детства и ни о каком флирте, не то что об увлечении, не может быть и речи. Ты должен мне верить, Коля, не можешь не верить. Я ничем не заслужила недоверия, сознайся. Может быть, были кое-какие размолвки, но это несерьезно. В главном мы всегда были согласны, и никакая тень не ложилась на нашу любовь. Сознайся. Никто тебя так не поймет, не оценит твоего таланта, твоего гения!

Последние слова подействовали как-то болезненно на Николая Михайловича: он поморщился и досадливо промолвил:

– Разве я о том?

– О чем же? – Анна Павловна даже развела руками. Видя, что Лугов и на это восклицание медлит ответом, она опять стала говорить пространнее:

– В чем же тогда дело? я не понимаю… ты просто стал с левой ноги, или тебе было неприятно общество, что у меня собралось… Но ведь – ребячество, нужно владеть собою… Без народа не обойдешься. Я имею в виду гораздо больше твою будущность, чем собственное развлечение. Сравнительно с другими, у нас бывают милые и культурные люди. Нужно иметь очень дурное настроение, чтобы так бросаться на них. Конечно, если тебе неприятно, я могу никого не принимать, потому всего дороже для работы, да и для меня, чтобы ты был в хорошем расположении духа. Остальное всегда можно изменить, отменить, вообще, преобразовать, только бы тебе нравилось. Мне ведь никого не нужно!

Наконец Николай Михайлович с трудом выговорил:

– Зачем ты поручила Фазанову купить «Шелковый дождь»?

– Но, Боже мой, мне самой некогда было съездить в город. Фэзи вызвался. Это так естественно. Поверь, никому и в голову не пришло бы видеть в этом что-нибудь предосудительное. Когда ездят в город, всегда исполняют какие-нибудь поручения, это никого не удивляет. И потом повторяю: Фэзи – мальчик и давнишний мой знакомый.

– Нет, зачем именно этот романс?

– Мой экземпляр куда-то задевался, а я очень люблю этот романс.

Лугов словно прорвался; заговорил быстро и громко:

– Я запрещаю тебе говорить об этой пошлости. Она не может тебе нравиться. Ты говоришь из упрямства. Пойми, что не может тебе нравиться такая дребедень и мои вещи. Или то, или другое. А ты так настаиваешь на этом «Шелковом дожде», что поневоле я начинаю сомневаться в твоих восторгах по поводу моих произведений. Это меня приводит в отчаянье больше, чем если бы ты мне изменила с этим самым дурацким Фэзи.

Шаликова вспыхнула, оскорбленная. Но взглянув на Николая Михайловича, на его страдающее и беспомощное лицо, смягчилась и заговорила ласково, хотя несколько и фальшиво:

– Сколько историй из-за цыганского романса! Знала бы, не упоминала бы никогда о нем. Неужели ты думаешь, что он мне дороже, нежели наша любовь? Но ты тоже несправедлив, придавая такое значение мелочам. И потом, ты меня оскорбляешь, говоря, что я не смею понимать твои вещи, раз мне могут нравиться пустяки в роде этого злополучного «дождя». Ведь это совершенно различные области, почти разное искусство: одно – высокое и благородное творчество, открывающее нам новые, неведомые миры, другое – простое, домашнее ремесло, милое нам, как детская ложка, кусок материи, куда мы, может быть, глупо (да, конечно, глупо) вкладываем свои воспоминания, свои чувства – все свое. Это – предлог, не более, к легким, глупым, но понятным и милым мечтам.

– И ты можешь мечтать под «Я умираю с каждым днем?»

– Я не мечтаю, а другой мечтает, и я его за это не осуждаю.

Помолчав, она добавила примирительно, но твердо: –И потом, может быть, конечно, я ничего не понимаю в музыке, но этот романс совсем не так плох: в нем есть наивная, почти детская чувственность, приятная меланхолия и какая-то воздушность. При той простоте, почти примитивности средств, с которой он написан, он может очень волновать.

– Ты находишь? – как-то странно спросил Лугов, прислушиваясь к ее словам, словно она говорила из соседней комнаты.

– Нахожу. И это не только потому, что я в него вкладываю какие-то свои чувства и переживания. Я думаю, что в нем самом это заключается.

Анна Павловна овладела не только собою, но будто и положением и ходом разговора. Стала держаться не так натянуто, более «вольно» и в виде особой щедрости сохраняла ласковый и откровенный тон, не придираясь к неловкостям Лугова. Кажется, она никогда еще не говорила так искренно: может быть, потому, что у них никогда не было разговора такого, как теперь. Не вставая с легкого дивана, только поджав под себя ноги, что было очень неудобно на такой небольшой мебели, Анна Павловна говорила, словно сама с собой, но, конечно, имея в виду Николая Михайловича: