Михаил Кузмин - Несобранная проза

Донышка зорко на него взглянула.

– Благодарю вас, Дмитрий Петрович, но почему вы так уверены, что папа откажет вам? Вы не пробовали говорить с ним?

– Нет. Ваш батюшка очень добр, но мне и в голову не приходило обращаться к нему с такими вопросами.

– Ах, вам и в голову не приходило! К чему же тогда и весь теперешний разговор?

– Но, послушайте, дорогая Евдокия Владимировна.

– Ну, что такое?

– Я не хотел рассердить, а тем более огорчить вас, но покуда я хотел узнать ваше мнение, расположение ваших чувств.

– А зачем вам это нужно? Ведь вы говорили, что с вас достаточно того, чтобы я знала… или вы этого не говорили? Все равно какой-то романтизм. Вы меня простите, Дмитрий Петрович, я сегодня в очень плохом настроении, так что должна признаться, что вы выбрали очень неудобную минуту для разговоров. Могу только одно сказать… для вас это, может быть, и новость, а именно, что я вас так же искренно люблю и так же расположена к вам, как и вы ко мне. И так же я знаю, что из этого ничего не выйдет, потому что так же, как у вас, и у меня ничего нет.

Заметив, что Печковский сделал удивленное лицо, почти испугался, Донышка улыбнулась:

– Да, да, у меня, как и у вас, Дмитрий Петрович, ничего нет. Мы, кажется, оба ошиблись в расчете.

– У меня никакого расчета не было.

– Знаю, что расчет ваш был из самых благородных, но все-таки был. Так что выходит, что мы оба в расчетах ошиблись. Вероятно, тут нужно иметь также талантливость и известную догадку. Ну, что же делать. Будем поступать и делать без всякого расчета.

Видя, что Печковский вопросительно улыбается, Донышка продолжала снова несколько сердитым тоном:

– Я говорила уже, что я сегодня в дурном расположении духа. Может быть, в другую минуту я говорила бы с вами иначе, а, может быть, и совсем ничего вам не сказала бы. Но дело в том, что я вам скажу, а не каким тоном, вопреки французской пословице. Наши расчеты не оправдались, но чувства наши от этого не изменились. Я предлагаю действовать просто…

Дмитрий Петрович наклонился и поцеловал у барышни руку, а Евдокия Владимировна, смущенно и сердито улыбаясь, не отнимала ее, только минуты через две, слегка оттолкнув молодого человека, сказала:

– А теперь идем! Мы – союзники и не будем сдаваться, но и союзники могут дуться и встать с левой ноги… Скоро я приду в лучшее настроение, и обоим нам будет легче добиться своей цели, которая, в сущности, у нас общая.

Как часто случается, что покуда нашим мнениям противоречат, мы их защищаем с ожесточением, но лишь только противник с нами согласится, мы готовы тотчас отступиться от того, что сами же так яростно защищали – так и г. Дулин, как только увидел, что Дмитрий Петрович стал действительно чем-то вроде жениха Донышки и, может, дело пойдет к свадьбе, тотчас сам стал придумывать разные препятствия и выискивать всякие основания сомневаться в состоятельности своего протеже. Молодые люди, по-видимому, со своей стороны, стремились действительно к общей цели дружно и энергично, потому что, несмотря на неожиданное противодействие отца, был даже назначен уже день обручения. Юлия Павловна молчала, но пассивно была на стороне влюбленных. Разбивая с жестоким наслаждением собственные фикции, Владимир Васильевич особенно издевался над казанским домом Печковского, на котором прежде любил, главным образом, основывать благосостояние своей дочери. Не было таких язвительных намеков, шуток и расспросов, ставящих в тупик, которые не были бы пущены в ход будущим тестем богатого жениха. Наконец, он самым серьезным и категорическим образом заявил, что если накануне обручения Дмитрий Петрович не предоставит ему, по крайней мере, сорока тысяч, он ни за что не отдаст за него своей дочери.

Теперь, кажется, уже никто не считал Печковского за капиталиста, и его скромная манера держаться человеком осторожным и несколько рассеянным, имела вполне уважительные основания. Тем более было удивительно, что на условия Дулина он тотчас согласился, не моргнув глазом. Первая мысль у всех была, что он, не видя никаких возможностей к исполнению требования, сказал сгоряча, рассчитывая, что «там, мол, видно будет», и что не захочет же, в самом деле, почтенный человек огорчать и как-то даже порочить своей дочери. А между тем, время пройдет.

До обручения оставалось дня четыре, так что исполнить условия можно было, действительно, не иначе как просто взявши со своего текущего счета известную сумму. Донышка запечалилась и, обняв беззаботного капиталиста, спрашивала:

– Как же, Митенька, денежки-то будут?

– Будут, конечно, раз от этого зависит наше счастье.

Может быть, невеста и не верила, но эта уверенность ей нравилась и заставляла любить своего нареченного еще крепче. Но чем ближе приближался срок, там ее надежда все уменьшалась, и она все чаще с тоскливой тревогой взглядывала на отца, надевшего по случаю торжества длинный сюртук, от которого он казался тоньше и моложавее. Владимир Васильевич был, по-видимому, сам не рад своему условию, потому что посматривал на Донышку виновато и сожалительно, ходя по комнате и заложив за спину сухие руки. Наконец, он не выдержал и прямо обратился к дочери:

– Что же, Донышка, будем с тобой делать?

– То-есть, как это, что будем делать?

– А вдруг Дмитрий Петрович ничего не достанет?

– Зачем же, папа, так думать? А не достанет, так, значит, не будет и свадьбы; ведь ты же поставил такое условие.

– Конечно, конечно, – пробормотал Дулин, хотел еще что-то добавить, но раздумал и, повернувшись, быстро вышел из комнаты.

Надежда как будто опять слегка оживилась у невесты, и она почти весело побежала сама отворять дверь на звонок Печковского. Не дождавшись, что он скажет, даже не стараясь по выражению лица угадать, какие вести он принес, она зашептала:

– Ничего, Митенька, ничего; папа, кажется, обладится. По крайней мере, он так говорил, что я поняла, будто он не будет настаивать на исполнении обещания.

– Это, конечно, делает ему честь, но условие я исполнил, так что Владимир Васильевич может свое великодушие применить к какому-нибудь другому случаю.

Донышка, казалось, не поверила своим ушам; во всяком случае, удача, почти ею не ожидаемая, не произвела ошеломляющего впечатления, и барышня не выразила бурной радости, не бросилась на шею жениха, не расплакалась, не запрыгала, даже не перекрестилась. Она только улыбнулась и тихо сказала:

– Да что ты? Неужели достал?

Печковский не успел ответить, потому что в это время в комнату входил будущий тесть. По-видимому, Владимир Васильевич волновался исходом дела гораздо больше, чем его дочь, По крайней мере, вид у него был необычайный: воспаленное лицо было как-то перекошено, дрожащие руки поминутно обдергивали сюртучок. И засохший рот не мог произнести никакаго звука. Печковский легкой походкой подошел к Владимиру Васильевичу и молча, с почтительным поклоном, передал ему сорок тысячных билетов. Потом снова поклонился и сказал: