Михаил Кузмин - Несобранная проза

– Вот-с!

Лицо Дулина сделось ужасно красным. Донышка подумала, что с отцом удар, и хотела уже бежать за матерью, но Владимир Васильевич сам, наконец, хрипло выговорил:

– Юлию Павловну!

Дулина, не ожидая ничего особенно хорошего, вступила робко в комнату, несколько раз перевела глаза с дочери на Печковского, с жениха на мужа и обратно. Впрочем, лицо Владимира Васильевича теперь уже не представляло из себя ничего угрожающего или болезненного. Правда, синеватая краснота еще не сошла с его щек и шеи, но рот уже не кривился, а все более и более расплывался в самодовольную и ликующую улыбку. Видя, что все домашние в сборе, он словно получил дар слова и начал торжественно, нисколько не запинаясь и не заикаясь, помахивая тысячными билетами, как профессор химии, объясняющий какой-нибудь опыт, или гид в музее:

– Что я говорил? Что я говорил? Не я ли первый год под скромной оболочкой угадал золотое сердце, не только золотое сердце, но и состоятельного человека? Не я ли по какой-то воистину чудесной догадливости открыл, что у него и именно в Казани? Если бы я напряг силу воображения, я мог бы описать всю внешность и внутреннее расположение этого жилища! Не я ли угадал его чувство к тебе, Донышка, и деликатность, с которой он скрывал свое богатство, чтобы ты полюбила его за него самого, а не за его доходы. Хвалю его за бескорыстие, скромность и выдержку, он до сих пор даже имеет такой вид, будто с трудом добыл обещанные мне сорок тысяч, тогда как для этого ему стоило только съездить в банк. Хвалю и дочку свою, Донышку, которая, не веря мне, что ее жених богат, полюбила все-таки его сердечно, хвалю добрую Юлию Павловну, которая бескорыстно покровительствовала этой любви. Хвалю, наконец, и собственную проницательность и осторожность, которые всё уладили и всех сделали довольными.

Закончив, так сказать, официальную часть своей похвальной речи, Владимир Васильевич вдруг прослезился и начал безо всякого красноречия, но с большим волнением восклицать:

– Ну, будьте счастливы! Будьте счастливы! Кто бы мог подумать, что тебе, Донышка, достанется такой клад! Дом в Казани! Богач и не старик какой-нибудь, а прямо молодец, красавец! Положим, ты у меня тоже не бесприданница! Сто тысяч что-нибудь да значат. Приеду к вам в Казань обязательно. Ура! Юлия Павловна, кричите ура!

Перецеловав всех, он снова начал хвастаться, какой он проницательный и догадливый человек, что его не проведешь. Никто ему не противоречил, тем более, что большая доля правды была в этом утверждении. На следующий день, в день сговора, Владимир Васильевич сиял еще больше от самого ли семейного торжеств или от того, что наехали гости, которым всем вместе и каждому в отдельности он мог рассказывать про свою догадливость и про хитрость Дмитрия Петровича.

Донышка со дня обручения будто окрылилась, – так легка, свободна и весела стала ее походка. Все радовались, глядя, как по-птичьи она хлопочет, думая устроить свое гнездо. Только лицо Дмитрия Петровича иногда темнело при виде этих хлопот. Как-то раз, набежав легко на мрачного Печковского, Донышка разом остановилась, говоря:

– Что ты такой?

Обыкновенно на такие вопросы отвечают, что мрачный тип вовсе не «такой», а такой, как ему полагается и приличествует быть, но Дмитрий Петрович спокойно ответил:

– Думаю, куда мы повезем Владимира Васильевича?

– Какого Владимира Васильевича? – спросила Донышка даже с некоторым страхом.

– Твоего отца, разумеется.

– Зачем же его везти?

– А если он захочет в казанский дом?

– В казанский дом и повезем.

Дело в том, что, действительно, никакого не только казанского дома, а вообще имущества, кроме службы, веселого характера и любви к Донышке у Дмитрия Петровича нет и не было. Все это были фантазии Дулина, которым молодой человек не противоречил, хотя и не подтверждал их словом. В конце концов, сам почти поверил в существование своего богатства и вел себя сообразно.

– Откуда же ты достал сорок тысяч?

– Взял в долг у Марии Павловны, твоей же тетки. Узнав, что от этого зависит моя свадьба, она спокойно дала.

– В надежде на мое приданое?

– Может быть.

– Ну это все равно, ты, верно, думал. Приданое у меня есть, и мы, конечно, вернем эти деньги. Не может быть и речи о том, что свадьба не состоится, но при одном условии: поддерживать невольный обман. Пускай лучше думают, что мы скареды, чем огорчать папу. Снимем, даже купим, если хочешь, дом в Казани. На случай, если отец захочет поехать туда! Потому что, если он узнает, что все его догадки неверны, это его, положительно, убьет!

Его звали Том Смит, и был он воришкой. Он был воришкой, потому что ему было всего восемь лет. Будь ему двадцать восемь, вероятно, он был бы вором, а, может быть, капитаном, моряком или приказчиком в суконном магазине. Будь сорок восемь, конечно, вором он уже не был бы (редкие экземпляры к такому возрасту сохраняют в чистоте свою профессию, большинство или погибает от тюремной плесени, или выбивается в люди), но мог бы сделаться членом парламента, знаменитым проповедником, или торговал бы зонтиками, тростями и очками на бульварах. Но ему было всего восемь лет, и он был воришкою.

У Тома не было ни отца, ни матери. Он считал своею матерью, отцом, палачом, хозяином, тюремщиком, другом, товарищем и сообщником рыжего Сама. Тот же не думал о происхождении мистера Смита и был уверен, что мальчишка завелся от дождя и грязи на большой пригородной дороге, где он его подобрал.

Найденыш был так же сер и грязен, как октябрьское небо, под которым его встретил старший. Не совсем правильно, конечно, говорить «встретил», потому что Том лежал в канаве и спал. Вероятно, Сам принял мистера Смита за выброшенный узел с лохмотьями и даже, приподняв его за шиворот, не совсем разубедился в этом, так мальчик был легок. Только глянувшие вдруг из сплошной размазанной грязи линюче-голубые глаза показали, что этот узел умеет бояться и плакать. Сам поставил мальчика на ноги, дал ему подзатыльник и пошел дальше. Том побрел за ним, как собаченка. Через несколько минут старший передал ему свой окурок, который младший, давясь, и начал курить. Мальчику не приходилось раньше курить, но он боялся Сама, к которому сразу почувствовал уважение и некоторое обожание. Особенно ему нравились длинные и необыкновенно сухие ноги. Из-под оборванных, лиловых с бахромою брюк лодыжки выглядывали вываренными, да еще дня три глоданными бульонными костями. Через рваные дамские ботинки с резинками мелькали острые пятки, разбрызгивая далеко грязь.

Потом они разговорились. Первый заговорил Том. Ему это было так трудно, как сдвинуть комод с сырыми простынями.