Елизавета Салиас-де-Турнемир - Сережа Боръ-Раменскiй

— Глаша, — говорила она, — береги свое счастіе, свое великое счастіе — имѣть добраго, любящаго, нѣжнаго мужа. Не будь скора, не будь рѣзка, ты такъ легко можешь поранить его въ самое сердце.

— Нѣтъ, Таня, ты не бойся. Я чувствую себя передъ нимъ такой… недостойной… такой низменной, сознаю свою низшую натуру и рада, что понимаю его. Гдѣ ужъ мнѣ говорить рѣзко. Я все удивляюсь его сердцу, его чистотѣ, его благородству, необычайной добротѣ его, — сказала Глаша.

— Ну, и слава Богу! сказала Таня — ты будешь счастлива и сама станешь выше и лучше. Онъ тебя притянетъ и возвыситъ до себя. Теперь я совершенно увѣрена въ вашей счастливой семейной жизни. Но вы будете очень небогаты. У Долинскихъ ничего нѣтъ, да и у тебя тоже.

— Ванѣ обѣщали мѣсто. Отецъ дастъ ему небольшой капиталъ; вотъ уже пять лѣтъ, какъ, получая большое жалованье, онъ копитъ помаленьку. Живя съ Анютой, онъ не могъ много проживать. Анюта сказала, что велитъ поправить заново домъ въ К*** и домикъ маменьки, и мы туда поѣдемъ послѣ свадьбы и будемъ ѣздить лѣтомъ, если добудемъ отпускъ. Ваня ужасно привязанъ къ этому домику въ К***. Тамъ прошло все его дѣтство и часть юности.

— Какой домикъ маменьки и кто она?

— Это была мать первой жены Долинскаго. Она всѣхъ дѣтей Долинскихъ очень любила, и они ее тоже. Она умерла. Домикъ ея стоитъ на концѣ сада. Ваня желаетъ его отдѣлать для моей матери, которая обѣщала пріѣхать къ намъ въ гости.

Вѣра и мужъ ея всякое утро посѣщали мать и почти всякій день званы были то на обѣдъ, то на вечеръ къ Долинскимъ и Богуславовымъ. Генералъ Струйскій блисталъ здоровьемъ; онъ сталъ еще толще и плотнѣе и казался еще выше. У него прибавилась еще лента и звѣзда, и онъ тверже, чѣмъ прежде, шелъ по дорогѣ почестей и высокаго положенія. Вѣра нарядная, красивая, но еще больше, чѣмъ прежде, холодная, никому особенно не понравилась, но вела себя безукоризненно вѣжливо со всѣми и была внимательна къ матери. Мужъ ея также выказывалъ большое уваженіе къ тещѣ, но она никогда не знала, о чемъ заговорить съ нимъ. Когда мать оставалась наединѣ съ дочерью, она напрасно пыталась узнать что-либо о ея жизни. Вѣра отвѣчала на всѣ вопросы, но не вдавалась въ подробности. Она много разсказывала о своихъ знакомыхъ, о выѣздахъ, о великолѣпныхъ балахъ при дворѣ, но о своей супружеской жизни говорить избѣгала. Наканунѣ свадьбы Глаши было по старому русскому обычаю благословеніе приданаго, небольшого, но изящнаго. На этомъ семейномъ вечерѣ находились всѣ Долинскіе и княжна Дубровина; посрединѣ гостиной стоялъ столъ, на которомъ лежали старомодные, краснаго полинявшаго сафьяна, футляры, а въ нихъ всѣ фамильныя вещи Серафимы Павловны, какъ тѣ, которыя приходились на долю Глаши, такъ и тѣ, которыя были отданы Вѣрѣ и присланы ею обратно, какъ подарокъ сестрѣ. Когда всѣ вдоволь налюбовались этими фамильными драгоцѣнностями, былъ поданъ ужинъ въ небольшой столовой и гостиной, гдѣ едва могли помѣститься оба семейства. Изъ постороннихъ приглашены были одни Ракитины въ полномъ составѣ, но пріѣхали только мать и дочь. Соня старалась быть весела, но это не совсѣмъ удалось ей, и лицо ея было озабочено и печально такъ же, какъ и лицо ея матери, которая однако была разговорчивѣе обыкновеннаго.

Свадьба совершилась въ тѣсномъ кругу семьи, и опять только Ракитины и Богуславовы присутствовали на ней. По настоянію Серафимы Павловны свадьба была вечеромъ, въ домашней церкви ея родственника, князя Сычевскаго. Послѣ вѣнчанія всѣ отправились къ Долинскимъ, гдѣ ужинали, а послѣ ужина молодые сѣли въ карету и, напутствуемые благословеніемъ родителей, отправились въ свой К*** домикъ, гдѣ все было готово къ ихъ пріѣзду, и гдѣ они намѣревались прожить не менѣе двухъ или трехъ недѣль.

Вѣра должна была воротиться въ Петербургъ; наканунѣ отъѣзда она пріѣхала провести весь вечеръ съ матерью. Онѣ были вдвоемъ.

— Вѣра, — сказала Серафима Павловна нѣжно, — ты со мною ни единымъ словомъ не обмолвилась. Я не знаю, счастлива ли ты?

— И я не знаю, что вамъ сказать. Что я искала, то отчасти нашла.

— Какъ я должна понимать твои слова?

— Конечно, мама, я желала богатства и большого положенія и въ этомъ не обманулась; я искала и свободы — ну, этимъ похвастаться не могу.

— У кого она есть? Я не видала ни мужчины ни женщины, которые могли бы сказать, что они свободны. Королевы и тѣ не свободны.

— Королевы и принцессы, по моему мнѣнію, — сказала Вѣра, — самыя подневольныя лица. Онѣ рабы многочисленныхъ обязанностей этикета и зависятъ вполнѣ отъ окружающаго ихъ міра.

— Да, но ты? Я хочу слышать о тебѣ.

— Я? Мужъ мой мнѣ ни въ чемъ не отказываетъ; онъ платитъ за мой туалетъ, не считая, платитъ за содержаніе дома; но я въ моемъ домѣ или, лучше, въ его домѣ послѣдняя спица въ колесницѣ. Я не имѣю голоса, воли я ни въ чемъ не имѣю; выборъ знакомыхъ, близкихъ дому отъ меня не зависитъ, не зависитъ отъ меня я выборъ слугъ. Пріѣхала я въ устроенный домъ, полный прислуги, и живу въ немъ. Мой мужъ, не сварливъ, не капризенъ, но онъ требователенъ и холоденъ. Я должна жить по его усмотрѣнію и ходить по его дорогѣ, ходить по ниточкѣ. Въ этомъ его домѣ я не могу располагать ни копѣйкой денегъ, ни малѣйшей вещью, не только располагать, я не могу переставить ни вазу ни канделябръ. Гдѣ что стоитъ, тамъ пусть и остается; я даже не могу расчесть мою горничную, если ея услуги мнѣ не нравятся. Онъ вѣжливъ со мною — вы это видите; но и я обязана сидѣть дома или выѣхать въ свѣтъ, когда ему это угодно, точно такъ же и выборъ мѣста жительства зависитъ отъ него, а не отъ меня. Вѣра, скажетъ онъ, прикажи укладываться, мы черезъ три дня ѣдемъ туда-то. Онъ ни разу не спросилъ у меня: хочу ли я, или нравится мнѣ то или это. Всѣ въ домѣ ему повинуются безусловно, а я прежде и больше всѣхъ… Вотъ моя жизнь! Но я сама ее выбрала, и пенять мнѣ не на кого. Я съ радостію увидѣла, что сестра выбрала иную жизнь. Она взяла не богатство, а нашла добраго и милаго человѣка, и хотя онъ бѣденъ, но ей будетъ легче сносить недостатокъ, чѣмъ мнѣ нести тяжесть моего богатства.

Вѣра утерла слезы, набѣжавшія ей на глаза.

— Бѣдность тоже не легка, — сказала Серафима Павловна въ утѣшеніе дочери. — Еслибы Богъ благословилъ тебя дѣтьми, жизнь твоя была бы счастливѣе.

— Не знаю. Онъ бы не позволилъ мнѣ воспитывать дѣтей. Воля его, непреклонная и жестокая, легла бы тогда не на одну меня, а и на дѣтей. Тогда было бы еще тяжелѣе.

Серафима Павловна вздохнула и поцѣловала дочь.

— Пріѣзжай хотя на малое время погостить, — сказала она; — теперь мы не такъ несчастливы, какъ прежде, и ты отдохнешь съ нами.

— Развѣ вы думаете, что я не желала пріѣхать, развѣ вы думаете, я не желала помочь вамъ, брату и сестрѣ? Когда я съ вами разсталась, я стала любить васъ нѣжнѣе, но я ничего, ничего не могла для васъ. Я и теперь ничего обѣщать не могу. Не знаю я, когда я васъ увижу. Будьте только увѣрены, что если могу, то пріѣду, если не пріѣду, то это значитъ, что меня не пустили.