Елизавета Салиас-де-Турнемир - Сережа Боръ-Раменскiй

Вѣра поцѣловала мать. На другой день, уѣзжая въ Петербургъ, она горько плакала, прощаясь съ матерью и братомъ. Имъ обоимъ показалось, что Вѣра смягчилась сердцемъ, что ея безрадостная жизнь развила въ ней нѣкоторую чувствительность и что привязанность ея къ семейству выросла.

И вотъ остался Сережа вдвоемъ съ матерью, которая скучала и по Глашѣ и еще больше по Ванѣ, въ чемъ она не признавалась. Письма отъ молодыхъ Долинскихъ получались и длинныя и веселыя. Домикъ, ихъ пріютившій, стараніями Анюты былъ приведенъ въ порядокъ и отдѣланъ заново, а домикъ маменьки, убранный, какъ игрушка, ожидалъ Серафиму Павловну, которая обѣщала пріѣхать весною.

— До весны далеко, — сказала она Сережѣ. — Я даже не знаю, куда я поѣду лѣтомъ. Меня зовутъ Долинскіе и княжна въ Спасское; у нихъ будетъ и людно и весело. Туда же ѣдутъ и Богуславовы. Я люблю общество Александры Петровны Богуславовой и даже этой добряшки Лидіи. Если бы ты согласился ѣхать туда со мною, я была бы рада.

— Милая мама, я не могу, — сказалъ Сережа.

— Это почему?

— Мнѣ какъ-то неловко послѣ того, что произошло.

— Ничего не произошло, — возразила она, — я желала, чтобы ты женился; ты не хочешь, воля твоя; но почему же обрывать пріятныя отношенія съ милымъ, а теперь съ родственнымъ семействомъ?

— Я не обрываю, но ѣхать въ деревню къ нимъ мнѣ совсѣмъ не хочется.

Разговоръ на томъ и кончился. Три недѣли прошли скоро, и молодые Долинскіе возвратились. Во дворѣ дома княжны Дубровиной находился небольшой флигель, заново отдѣланный для молодыхъ. У нихъ была своя прислуга, своя пара лошадей, и свои хозяйственныя приспособленія. Ни единаго гвоздя не вбили въ этомъ домѣ безъ Анюты Дубровиной; она сама выбрала мебель, посуду, занавѣски на окна; сама все разставила и убрала квартиру зеленью и цвѣтами. Она съ утра до вечера все приготовляла къ пріѣзду молодыхъ и даже заказала ужинъ. Когда Долинскіе пріѣхали, все было готово для нихъ, и вся семья, включая, конечно, Серафиму Павловну и Сережу, собралась въ ихъ домикѣ, чтобы встрѣтить ихъ. Послѣ первыхъ поцѣлуевъ, объятій и слезъ, Анюта взяла за руку Ваню, привела его въ кабинетъ, ему приготовленный, показала ему письменный столъ и, отдавая ему ключъ отъ ящиковъ, сказала:

— Милый мой братъ, надѣюсь, что ты будешь здѣсь вполнѣ счастливъ, а отъ лишеній оградитъ тебя та сумма, которая находится въ твоемъ столѣ. Я счастливѣе тебя, потому что могу доставить тебѣ жизнь обезпеченную; не благодари меня. Ты мнѣ братъ, я дѣлюсь съ тобой только излишкомъ, помни это — излишкомъ.

— Анюта, я помню одно: твои заботы, любовь и попеченія. Ты воистину сестра моя и сестра рѣдкая.

Они поцѣловались и рука въ руку оба радостные, а она вся сіяющая, вошли въ гостиную. Анюта чувствовала вполнѣ свое счастіе, ибо дать, отдать, осчастливить близкаго — великое, величайшее благополучіе.

Никогда еще зима не проходила такъ пріятно и счастливо для Серафимы Павловны, какъ эта; всякій Божій день къ пяти часамъ и Сережа и Ваня пріѣзжали со службы и оба наперерывъ старались завладѣть Серафимой Павловной. Если Ваня и Глаша увозили ее къ себѣ, если, что случалось часто, княжна Дубровина пріѣзжала за ней, говоря, что у нея обѣдаютъ и Глаша и Ваня и недостаетъ только ихъ матери; Сережа, несмотря на просьбы Долинскихъ и даже сестры, не всегда соглашался сопровождать мать. Онъ сознавалъ, что она счастлива, въ немъ не нуждается, и уходилъ тогда къ Ракитинымъ. Никогда не былъ онъ такъ съ ними близокъ, какъ въ эту зиму. Его встрѣчали тамъ какъ лучшаго друга и близкаго родного, Зинаида Львовна не знала, какъ показать ему, насколько она любила и цѣнила его; Соня не мѣнялась: какою она была дитятей, такою и осталась и молодой дѣвушкой. Ея отношенія къ Сережѣ оставались тѣ же. Ракитины всякій день все больше и больше надѣялись, что Сережа будетъ женихомъ Сони, а онъ не подавалъ никакого повода предполагать, что серіозно когда-нибудь о томъ думалъ.

Однажды Глаша, ставшая къ брату, послѣ своего замужества, еще ближе, намекнула ему о возможности женитьбы на Сонѣ, но онъ перемѣнился въ лицѣ и сказалъ отрывисто:

— Никогда не женюсь на богатой.

Она хотѣла сказать что-то; онъ полушутя, полусеріозно зажалъ ей ротъ и сказалъ:

— Никогда не говори ничего такого. Я не хочу. Мнѣ это непріятно, — и онъ вышелъ изъ комнаты.

Наступилъ май. Серафиму Павловну осадили просьбами. Ваня Долинскій и жена его звали къ себѣ въ К***, княжна и дядя ея съ семьею звали ее въ Спасское. Она очень была довольна, смѣялась и говорила, что ее раздираютъ на части, и не знала, на что рѣшиться. Всего больше тянуло ее къ Ванѣ и Глашѣ въ К***, но хотѣлось ей поѣхать и въ Спасское; быть можетъ, въ глубинѣ души ея таилась надежда, что Сережа, увлеченный княжною, перемѣнитъ свое рѣшеніе. Она не имѣла духа сказать Сережѣ ни слова, но въ умѣ ея сложилось понятіе, что Сережа — чудакъ. Она рѣшилась провести іюнь въ Спасскомъ, а іюль у Глаши и Вани въ К***.

— Въ такомъ случаѣ, — сказалъ Сережа, — я ѣду къ Ракитинымъ.

— Меня оставить! сказала она съ упрекомъ.

— Мама, — возразилъ Сережа, — мнѣ неловко ѣхать къ Дубровиной, я ужъ говорилъ вамъ, а когда вы у Глаши, то… Ваня, — произнесъ онъ съ усиліемъ, — вамъ замѣняетъ меня.

— Никто никого замѣнить не можетъ, но я не хочу тебя неволить. Поѣзжай, куда хочешь, если уже ты получилъ такое отвращеніе къ Дубровиной.

Сережа понялъ, что поднимать этого разговора не слѣдуетъ, поцѣловалъ у матери руку и сказалъ:

— Когда вы поѣдете въ К***, я поѣду съ вами.

Такъ и устроились; Сережа поѣхалъ къ Ракитинымъ и безъ сердечной уже боли бродилъ въ садахъ Знаменскаго. Сережа, набалованный ласками Зинаиды Львовны, уваженіемъ и вниманіемъ Ракитина, дружбою Сони, пріязнью Ипполита, чувствовалъ себя счастливымъ, тѣмъ болѣе, что письма матери радовали его. Она, очевидно, была совершенно довольна и жила въ свое удовольствіе. Іюнь пролетѣлъ, какъ сонъ, и Сережа получилъ письмо отъ матери, которое вызывало его въ Москву, чтобы вмѣстѣ ѣхать въ К***, къ Долинскимъ; письмо это произвело на него впечатлѣніе, котораго онъ опредѣлить не могъ, да и не пытался. Онъ былъ радъ увидѣть мать, проводить мать, пожить съ матерью, а вмѣстѣ съ тѣмъ ему было больно оставить семью Ракитиныхъ и жизнь у нихъ, столь мирную и столь пріятную, столь сердечную. Дома Сережа постоянно ухаживалъ за матерью и утромъ и вечеромъ заботился о ней, о ея комфортѣ, о соблюденіи всѣхъ ея привычекъ, о исполненіи всѣхъ ея желаній и прихотей. Онъ былъ постоянно озабоченъ мыслью о ней, а здѣсь, у Ракитиныхъ, всѣ были заняты имъ и желаніемъ быть ему пріятными: Соня, мать ея, самъ Ракитинъ придумывали, чѣмъ и какъ угостить его, чѣмъ позабавить, чѣмъ занять. Ему стоило вскользь упомянуть о чемъ-нибудь, какъ это являлось, было ли то книга, или инструментъ, или экипажъ и лошадь, и притомъ это являлось не подаркомъ, котораго бы онъ не принялъ, а привозилось изъ Москвы для Сони и по желанію Сони. И, однако, онъ зналъ, что это для него, и былъ до глубины сердца тронутъ.