Елизавета Салиас-де-Турнемир - Сережа Боръ-Раменскiй

— Ужъ половина второго — поздно. До завтра; встань пораньше и подожди меня въ залѣ. Я встану рано, приведу въ порядокъ счеты, отдамъ тебѣ всѣ деньги для хозяйства и расходовъ по дому, береги ихъ, у меня ихъ теперь немного. Я раздѣлилъ деньги пополамъ: одну часть вамъ, другую мнѣ для путешествія съ матерью.

Онъ указалъ сыну на два пакета и оба положилъ въ ящикъ своего бюро.

— Завтра я отдамъ тебѣ деньги, перечти ихъ и никогда не бери и не отдавай денегъ, не пересчитавъ ихъ. Деньги счетъ любятъ.

Онъ улыбнулся.

— Деньги любятъ тоже и тѣхъ, кто умѣетъ ими распоряжаться. Ты умѣешь?

— Не знаю, папа.

— Выучись, если не знаешь.

— Постараюсь, папа.

— Вотъ братъ твой не умѣлъ, но иначе не умѣлъ, хорошо не умѣлъ: у него деньги въ карманѣ не держались, потому что онъ ихъ раздавалъ бѣднымъ и нуждающимся. Не отъ міра сего былъ онъ и ушелъ въ другой, лучшій… Прощай. Да будетъ надъ тобою Божіе и мое благословеніе. Поручаю тебѣ семью и домъ. Господь съ тобою.

Онъ положилъ руку на голову Сережи, взялъ голову глубоко растроганнаго сына и поцѣловалъ со долгимъ, нѣжнымъ поцѣлуемъ. Сережа прижался къ груди отца и зарыдалъ.

— Полно, полно, не на годы уѣзжаемъ мы. Завтра владѣй собою, не давай воли чувствамъ; помни, что надо беречь мать. Ей завтра день тяжкій; ѣхать отсюда, пройти по этимъ комнатамъ будетъ ей не легко, и я страшусь за нее. И самъ и сестрамъ скажи, чтобъ они простились съ матерью сдержанно. Берегите ее, бѣдную!..

Отецъ и сынъ еще разъ обнялись, и Сережа ушелъ къ себѣ. Онъ долго не засыпалъ, думая о томъ, что говорилъ ему отецъ, и еще разъ съ гордою нѣжностію созналъ, какой добрый, честный, умный, полный сердечной нѣжности человѣкъ былъ отецъ его.

На безоблачномъ небѣ ярко сіяло солнце, душистый вѣтерокъ освѣжалъ лѣтнее жаркое утро. Какъ изумруды, блестѣли свѣжіе листья деревъ въ лучахъ лѣтняго солнца. Все сіяло въ блескѣ лѣтняго дня. На широкомъ крыльцѣ большого Знаменскаго дома суетилась прислуга; таскали чемоданы, носили длинные плоскіе сундуки и привинчивали ихъ на имперіалѣ двухмѣстнаго дормеза, подвезеннаго къ подъѣзду, но еще не заложеннаго. Дѣвушки постоянно бѣгали и носили узлы, узелки и картонки. Въ одномъ углу крыльца лежалъ огромный узелъ, а на немъ множество другихъ узловъ и узелковъ. Надъ этой горой, растопыривъ руки и разставивъ ноги, стоялъ выѣздной лакей Иванъ, и лицо его выражало и досаду и насмѣшку.

— Эко! сказалъ онъ, — навалили! И куда это все я дѣну? А барыня въ карету ни единаго узелка положить не позволитъ — это всѣмъ извѣстно. Онѣ въ дорогу ѣздятъ, какъ въ гости, нарядныя…

— Ври больше, — вмѣшалась Дуняша, — нарядныя… Ишь, языкъ-то у тебя безъ костей, что сказать угораздило. До нарядовъ ли ей, голубушкѣ: чуть жива и трауръ носитъ, какъ и по отцѣ иной не нашивалъ.

— Оно такъ, Овдотья Петровна, но все же онѣ эти самые узлы не позволятъ… возьмутъ и выкинутъ изъ окна… Я помню, какъ онѣ это, смѣясь, повыкинули изъ кареты прошлаго года двѣ подушки и два узла. Эвоно!.. — возопилъ Иванъ, увидя, что дѣвочка-подростокъ проворно выскочила на крыльцо, подбросила еще два узелка на гору узловъ и скрылась въ сѣняхъ. — Помилосердуйте! Натаскали пропасть какую!

— И придетъ самъ адмиралъ, — сказалъ важно буфетчикъ Самойла, человѣкъ пожилой и степенный, — и прикажетъ онъ все это принять и сдѣлать, какъ знаете, а ужъ узловъ не потерпитъ.

— Да и то сказать, развѣ не могли вы уложить все это въ чемоданы, — сказалъ, проходя, Степанъ Михайловичъ, спѣшившій въ залу.

А въ залѣ ужъ сидѣли и Вѣра, и Глаша, и Таня, и Сарра Филипповна, вошелъ и Сережа, нѣсколько блѣдный и печальный; да и всѣ собравшіеся за чаемъ имѣли унылый видъ, а кто и глаза заплаканные. Сарра Филипповна съ большею чѣмъ когда-либо серіозностію и методичностію разливала чай и кофе. Всѣ молчали.

— Въ которомъ часу назначенъ напутственный молебенъ? спросилъ Степанъ Михайловичъ.

— Батюшка сказалъ, — отвѣчала ему Таня, — что онъ придетъ, по желанію адмирала, ровно въ десять часовъ, и что тотчасъ послѣ молебна они уѣдутъ.

— Дворовые пришли уже прощаться, — сказала Вѣра, — вся дѣвичья полна.

— Ну, это бы лишнее, — сказалъ Степанъ Михайловичъ.

— Только маму разстроятъ, — сказалъ Сережа.

— Она, быть можетъ, и не выйдетъ къ нимъ; она проснулась давно и давно чай пила; теперь одѣвается.

— Вотъ тоска-то заѣстъ насъ, когда всѣ уѣдутъ, — замѣтила Вѣра, — я не знаю, какъ мы и жить будемъ.

— Проживемъ какъ-нибудь пока здѣсь Ракитины. А они придутъ провожать? сказала Глаша.

— Конечно, придутъ; Соня говорила, что въ 9 часовъ будутъ здѣсь, — молвилъ Сережа.

— Въ послѣднее время они рѣдко бывали, — сказала Вѣра; — нашъ домъ сталъ такой скучный и мрачный.

— Вѣра! сказалъ Сережа, — какъ можно такъ судить нашихъ друзей. Зинаида Львовна мнѣ со слезами говорила, что она не можетъ бывать у насъ такъ часто, какъ бы желала, потому что ясно видитъ, что мама не выноситъ ничьего присутствія и что всѣ и все ей въ тягость, кромѣ одного папа.

— А онъ, правда, изъ силъ выбился, — сказала серіозно Сарра Филипповна. — Онъ похудѣлъ, поблѣднѣлъ и посѣдѣлъ ужасно въ эти послѣдніе мѣсяцы.

— Еще бы, — заговорилъ Степанъ Михайловичъ съ чувствомъ и горячностію, — такой ударъ, и онъ, можно сказать, вынесъ и выноситъ его на себѣ одномъ, и двойной. Вся скорбь матери о сынѣ лежитъ на немъ. Онъ не покидаетъ ее ни днемъ ни ночью, любитъ, лелѣетъ, утѣшаетъ, о себѣ забылъ и теперь ѣдетъ съ ней. Все это ему очень тяжко. Я увѣренъ, что ему тяжело ѣхать и оставлять всю семью; но развѣ онъ живетъ для себя. Онъ о себѣ совсѣмъ забылъ. Я боюсь, что у него есть и другія заботы, матеріальныя.

Сережа взглянулъ на Степана Михайловича, но не сказалъ ни слова.

— Развѣ вы думаете, что дѣла папа разстроены? спросила Глаша тревожно.

— Полагаю, — отвѣчалъ Степанъ Михайловичъ; — а вы, барышня, какъ же объяснили себѣ то, что отецъ вашъ, вопреки желанію вашей матери, зиму прожилъ въ Знаменскомъ и сдѣлалъ многія сокращенія по хозяйству, даже нашего противнаго нѣмчуру, послѣ… послѣ… ну, послѣ нашей потери выпроводилъ отсюда. Конечно, я на это не жалуюсь (всѣ улыбнулись)… я, признаться, не выносилъ этой фигуры…

— Не признавайтесь, — сказала Глаша, — мы сію великую тайну разгадали, — не могли вы ее утаить отъ нашей проницательности.

Она засмѣялась и тотчасъ, испугавшись своего смѣха, стихла.

— Ничего, какъ-нибудь проживемъ, помогая другъ другу, — сказалъ Степанъ Михайловичъ, желая поддержать шутку, — хотя безъ нѣмчуры… А вотъ и наши сосѣдушки!

Въ комнату вошла Зинаида Львовна съ Соней. Послѣ первыхъ привѣтствій всѣ сѣли за чайный столъ.

— Соня такъ боялась опоздать, что подняла меня ни свѣтъ ни заря. Пойдемъ да пойдемъ, ну и вотъ мы! Что? Еще не вставала?