Елизавета Салиас-де-Турнемир - Сережа Боръ-Раменскiй

— Боже милостивый! всплеснулъ руками Степанъ Михайловичъ, и краска сбѣжала съ лица его. Онъ страшно поблѣднѣлъ. Старикъ, отецъ Димитрій, сидѣлъ неподвижно, крѣпко сжавъ свои руки. Ракитинъ съ лицомъ, не выражавшимъ ничего, кромѣ суровости и необычайно-хмураго спокойствія, упорно глядѣлъ на Безроднаго.

— Что же дѣлать теперь? сказалъ отецъ Димитрій.

— Во-первыхъ, просмотрѣть документы, а потомъ поговорить, рѣшить…

— Я не въ состояніи въ сію минуту разсматривать документы, — сказалъ отецъ Димитрій.

— Но нельзя же на вѣру, — возразилъ Безродный.

— Знаю, но дайте мнѣ собраться съ духомъ, завтра я все прочту до строчки, а теперь я принимаю все на вѣру — вѣдь вы бумаги видѣли, читали? обратился онъ къ Ракитину.

— Конечно, не только прочелъ, но всю ночь сидѣлъ за ними; считалъ, подвелъ итоги.

— И чтò же?

— Пришелъ къ твердой увѣренности, что Боръ-Раменскіе разорены въ конецъ. Если мы сами не продадимъ имѣній, то они пойдутъ съ молотка, и у нихъ не останется мѣднаго гроша. Они будутъ на улицѣ.

Наступило мертвое молчаніе. Всѣ были подавлены и сражены.

— Чтò же дѣлать?

— Не медлить, искать покупщика съ большими капиталами, чтобы купилъ на чистыя деньги, деньги на столъ, чистоганомъ.

Всѣ опять помолчали.

— Я думаю, — сказалъ, наконецъ, Ракитинъ, — что на такую мѣру рѣшиться нельзя, не спросивъ Сергѣя Боръ-Раменскаго. Ему минуло 17 лѣтъ — черезъ годъ онъ совершеннолѣтній. Пусть рѣшаетъ, хочетъ ли продать, или подождетъ, чтобы имѣнія пошли съ молотка. Надо его призвать и все сказать ему.

Сережа сидѣлъ въ своей комнатѣ, передъ нимъ разложены были книги; онъ что-то писалъ, заглядывая въ лексиконъ. Степанъ Михайловичъ вошелъ въ его комнату.

— А вотъ и вы, — сказалъ Сережа, — какъ кстати: я никакъ не могу сладить съ этимъ переводомъ, ужъ очень онъ мудренъ, не по моимъ силамъ; не могу правильно составить латинскую фразу.

— Ну, оставьте ее, батенька, а теперь вотъ что: васъ требуютъ на совѣщаніе.

— На какое?

— Да по имѣніямъ, по дѣламъ.

— Что же я понимаю? Я могу кое-что приказать по хозяйству, но по управленію фабрикой и дальними имѣніями я ничего не знаю.

— Безродный воротился; онъ привезъ вѣсти нехорошія — вотъ васъ и требуютъ на совѣтъ.

Сережа всталъ.

— Что такое? Вѣрно, управляющій оказался ненадежнымъ. Папа такъ и думалъ.

— Хуже. Онъ оказался негодяемъ. Онъ забралъ всѣ деньги, надавалъ векселей, заложилъ, что могъ, и бѣжалъ.

— Какъ, бѣжалъ?! воскликнулъ Сережа, мѣняясь въ лицѣ.

— Пойдемте въ залу. Ракитинъ послалъ за вами: вы почти совершеннолѣтній, а безъ вашего согласія дѣлать ничего нельзя.

— Это дѣло моей матери — какъ она прикажетъ, такъ и будетъ. Я тутъ ничего не значу и голоса не имѣю.

— Но вашей матери, въ ея положеніи, сказать всего нельзя. Соберитесь съ духомъ. Сережа, другъ мой! воскликнулъ вдругъ Степанъ Михайловичъ несвоимъ голосомъ, — покажите, что вы человѣкъ съ волей, съ характеромъ, сынъ своего отца… своего благороднаго, сильнаго отца!

Сережа взглянулъ только на лицо Степана Михайловича и поблѣднѣлъ. Сердце его билось такъ сильно, что онъ едва дышалъ, но овладѣлъ собою и сказалъ твердо:

— Говорите, говорите скорѣе и всю правду: разорены… мы разорены?

Степанъ Михайловичъ удушливымъ голосомъ сказалъ: да! и прибавилъ: Пойдемте, пойдемте.

Сережа вытянулся, какъ струнка, и твердо вошелъ въ залу. Его просили сѣсть и выслушать внимательно, что ему слѣдовало знать. Безродный сталъ излагать положеніе дѣлъ, указывая на отчеты, залоги, векселя. Онъ говорилъ ясно, кратко и просилъ повѣрять его слова на отчетахъ и на итогахъ. Сережа слушалъ молча, не произнося ни слова, неподвижный, какъ истуканъ. Когда Безродный окончилъ свое длинное донесеніе, Ракитинъ сказалъ:

— По завѣщанію адмирала, все что онъ имѣлъ, отказано пожизненно вашей матушкѣ, но изъ отчетовъ выяснилось, что пассива столько же, какъ… т.-е. долговъ столько же, какъ собственности.

— Бѣдная мама! прошепталъ Сережа, крѣпко схватившись рукою за ручку кресла и сжимая ее изъ всѣхъ силъ, до боли ногтей.

— Теперь вы должны рѣшить: хотите ли ждать, чтобы имѣніе продали съ молотка, или рѣшитесь сами искать покупателя. Въ первомъ случаѣ очевидно, что все пойдетъ задаромъ, и у васъ, кромѣ пенсіи вашего отца, ничего не останется.

Сережа машинально повторилъ: ничего!

Степанъ Михайловичъ и отецъ Димитрій взглянули на него. Лицо его было блѣдно, какъ мѣлъ, даже губы побѣлѣли.

— Если искать покупателя, быть можетъ, можно спасти малую часть вашего состоянія. Быть можетъ, найдется такой, который заплатитъ дорого, если имѣнія ему понравятся или они сойдутся съ его межами.

— Стало-быть выплатить долги нельзя? спросилъ Сережа съ усиліемъ: казалось, слова не хотѣли слѣзать съ языка его.

— По-моему, невозможно; даже если бы вы сыскали значительную сумму, чтобы заплатить тѣмъ, которые дали вашему управляющему деньги за жидовскіе проценты, да и то едва ли можно обернуться. Подумайте, рѣшите.

— Я не могу рѣшать, какъ будетъ угодно матери: это ея воля.

— Но она не въ состояніи; она совершенно убита, даже едва ли пойметъ.

— Все-таки я долженъ спросить ея приказаній.

— Имѣніе ей отдано пожизненно, но въ сущности оно ваше. Женщины, а ваша мать въ особенности, совсѣмъ несвѣдущи въ дѣлахъ. Вы ее только разстроите.

— Все равно, теперь мать мою ничѣмъ разстроить нельзя. Она все потеряла и послѣ той потери осталась ко всему равнодушна, — я же долженъ повиноваться ей. Время терпитъ, не правда ли?

— To-есть… да, терпитъ, пожалуй, мѣсяцъ, — и подумавъ, Ракитинъ прибавилъ, — пожалуй, два, но не больше.

— Это слишкомъ много, мнѣ надо три, четыре дня — не дня того, чтобы мать приготовить — повторяю, она далека въ своей скорби отъ всего житейскаго — но мнѣ надо собраться самому съ духомъ… Я слабъ…

Сережа улыбнулся, и эта улыбка была такова, что у добрѣйшаго Степана Михайловича навернулись на глазахъ слезы.

— Черезъ три дня, — сказалъ Сережа, — я приду сюда и сообщу вамъ рѣшеніе матери, а теперь позвольте мнѣ уйти.

Онъ всталъ, пожалъ руку Безродному и сказалъ:

— Благодарю васъ сердечно. Знаю, что вы потрудились для вашего друга, нашего опекуна, но не менѣе того я остаюсь и мы всѣ вами навсегда благодарны.

Сережа поспѣшно всѣмъ поклонился, ушелъ къ себѣ и заперся въ своей комнатѣ.

— Бѣдный мальчикъ! сказалъ Ракитинъ: — на него легла тягота не по силамъ.

— А Богъ? Возложимъ на него все наше упованіе, — сказалъ отецъ Димитрій, и всѣ они разошлись, всякій унося въ душѣ своей тяжелое чувство.

Серафима Павловна сидѣла въ угольной небольшой комнатѣ, въ домѣ Ракитиныхъ. Она очень измѣнилась и страшно похудѣла. Ея нѣжныя черты осунулись, мертвенная блѣдность покрывала ея щеки, глубокій трауръ еще больше выдавалъ эту блѣдность и худобу лица. Она замѣтно посѣдѣла, но ея сѣдые волосы мало отличались и выдѣлялись отъ пепельно-бѣлокурыхъ волосъ. Несмотря на свое жестокое горе, она, по привычкѣ, была тщательно и даже изящно одѣта: креповый черный чепецъ обрамлялъ прелестный овалъ лица ея, и длинный креповый вуаль окутывалъ ее почти съ головы до ногъ. Когда дверь отворилась, и она увидѣла Сережу, ея безжизненные, потухшіе глаза не оживились. Онъ осторожно, будто боясь потревожить ее, подошелъ къ ней, взялъ ея исхудалую, бѣлую, какъ мраморъ, руку и почтительно и нѣжно поцѣловалъ. Она не сказала ни слова, не сдѣлала ни единаго движенія.