Елизавета Салиас-де-Турнемир - Сережа Боръ-Раменскiй

— Мама, — сказалъ, наконецъ, Сережа, — я пришелъ спросить вашихъ приказаній…

Она молчала. Сережа продолжалъ:

— Управляющій фабрикой и имѣніемъ бѣжалъ, обокравши насъ. Опекуны говорятъ, что надо продать имѣнія, чтобы расплатиться съ долгами. Что вамъ угодно приказать?

— Мнѣ все равно, — произнесла она съ усиліемъ, — дѣлайте, что хотите.

— Мама, милая! скажите, что вамъ угодно, согласитесь поговорить о дѣлахъ съ Сидоромъ Осиповичемъ или съ отцомъ Димитріемъ и рѣшите, что дѣлать

— Я сказала: мнѣ все равно! дѣлайте, какъ хотите. Оставьте меня только въ покоѣ.

— Но, милая…

— Пусть опекуны рѣшаютъ, они на то опекуны, — рѣшаютъ за васъ и для васъ. Мнѣ же лично ничего не надо. Я прошу только о томъ, чтобы меня оставили въ покоѣ, не мучили меня. Поди оставь меня одну… одну…

Сережа посмотрѣлъ, прочелъ на лицѣ матери такое страданіе, что не рѣшился сказать ни слова, и тихо вышелъ изъ комнаты. Она вздохнула, будто освободившись отъ угнетавшей ее тяжести.

— Моя мать, — сказалъ Сережа въ назначенный день собравшимся опекунамъ и двумъ ихъ совѣтникамъ, — не хочетъ ни о чемъ слышать и говоритъ: ей ничего не нужно.

Всѣ молчали. Ракитинъ первый прервалъ это молчаніе.

— Продавать безъ ея позволенія я не рѣшаюсь. Подождемте. Быть можетъ, она придетъ въ себя, и мы будемъ въ состояніи разъяснить ей положеніе дѣла.

— Но вѣдь векселя подадутъ ко взысканію.

— Я поручусь, и кредиторы подождутъ.

Сережа зорко посмотрѣлъ на Ракитина и измѣнился въ лицѣ.

— Если вы рискуете вашими капиталами для насъ, не дѣлайте этого, — сказалъ онъ, — лучше продайте. Мама не скажетъ ни слова; вѣдь дѣло идетъ о состоятельности отца.

— Будьте спокойны, — отвѣчалъ Ракитинѣ, — я ничѣмъ не рискую; имѣніе ваше стоитъ гораздо дороже, чѣмъ векселя, которые будутъ опротестованы.

На томъ и остались. Но прошло еще нѣсколько недѣль, и со всѣхъ сторонъ сыпались счеты, недоимки и разные платежи. Ракитинъ отправился самъ къ Серафимѣ Павловнѣ; онъ настолько деликатно, насколько могъ, принудилъ ее выслушать всю истинную правду. Онъ боялся ея отчаянія при вѣсти о конечномъ разореніи, но она или не вникла, или не поняла, или не дослушала, ибо приняла все спокойно и безучастно отнеслась ко всему. Она повторяла:

— Мнѣ все равно; дѣлайте, какъ знаете.

— Если вы рѣшаетесь продавать, то надо начать съ самаго ненужнаго имѣнія, которое ничего не даетъ и поглощаетъ массу денегъ. Надо продать Знаменское; за него любитель дастъ дорого.

Она вскинула на него широко-раскрытые глаза и сказала твердо и сухо:

— Знаменское! Я не хочу!

— Но это необходимая жертва при вашихъ запутанныхъ дѣлахъ, — сказалъ Ракитинъ.

Но взоръ ея уже потухъ, и спущенныя вѣки прикрыли глаза ея. Она какъ-то безсознательно прошептала:

— Знаменское онъ любилъ… теперь все равно, все равно. Кто любилъ… того… нѣтъ… и вдругъ, вслухъ отрывисто: — дѣлайте, что хотите, все равно, мнѣ все равно… только прошу, оставьте меня…

Онъ поклонился и вышелъ.

— Я рѣшился, — сказалъ Ракитинъ, когда всѣ они опять собрались, за исключеніемъ Сережи, — всѣ доходныя имѣнія мы пустимъ въ продажу, такъ же, какъ и Знаменское, только Знаменское я не уступлю никому и дамъ гораздо больше, чѣмъ какой бы то ни было покупатель. Не хочу я имѣть сосѣда послѣ Боръ-Раменскаго; жена и дочь мои плачутъ неутѣшно, а пріобрѣвъ Знаменское, я могу всякое лѣто приглашать сюда Боръ-Раменскихъ. Это утѣшитъ моихъ жену и дочь, а быть можетъ, и Серафиму Павловну, когда она придетъ въ себя. А теперь надо сбираться и ѣхать въ Москву: ужъ наступила зима, Сережѣ надо учиться, да и моей Сонѣ и сыновьямъ пора въ городъ. Я думаю, и Серафимѣ Павловнѣ будетъ легче, когда она уѣдетъ отсюда.

— Но гдѣ ихъ помѣстить? Чѣмъ они будутъ жить? Пока не проданы имѣнія, нельзя даже знать, что у нихъ останется, — сказалъ съ горестью Степанъ Михайловичъ.

— Я найму имъ квартиру поближе отъ насъ, а пока они могутъ остановиться во флигелѣ нашего дома. Надо сказать Сергѣю. Онъ долженъ рѣшить за мать, пока она находится въ этомъ безчувствіи.

Стали сбираться. Сергѣй желалъ уѣхать, какъ можно скорѣе, онъ тяготился этимъ неопредѣленнымъ положеніемъ и надѣялся, что перемѣна мѣста выведетъ мать изъ ея страшнаго равнодушія. Но лишь только сборы начались, какъ Вѣра и Глафира, обѣ вмѣстѣ, пришли къ Сережѣ.

— Скажи, — начали они обѣ, только что не въ два голоса, — что тутъ такое дѣлается? Сбираемся уѣзжать, куда — неизвѣстно.

— Въ Москву, — сказалъ Сережа, — мнѣ надо вступать въ университетъ, а перемѣна мѣста, быть можетъ, подѣйствуетъ благопріятно на положеніе матери.

— Все это прекрасно, — сказала Вѣра, — но до насъ дошли другіе слухи. Говорятъ, что мы разорены до тла, и всѣ паши имѣнія продадутъ съ молотка, что мы и теперь живемъ на счетъ Ракитина.

Сережа при этихъ послѣднихъ словахъ измѣнился въ лицѣ, онъ почуялъ, что въ этомъ заключалась жестокая правда.

— Куда мы ѣдемъ? спросила Вѣра съ несвойственнымъ ей оживленіемъ: она была внѣ себя; — если мы разорены, чтò у насъ осталось? Чѣмъ мы будемъ жить?

— Мы имѣемъ право знать правду, — сказала Глаша съ жаромъ, — мы не дѣти, и ты намъ не указчикъ и не господинъ. Почему ты оставляешь насъ въ сторонѣ, молчишь?

— Я никому не господинъ, — сказалъ Сережа, подавляя въ себѣ волновавшія его чувства, — я молчалъ, щадя васъ.

— Но мы хотимъ знать правду! — сказали сестры въ одинъ голосъ.

— Мы разорены до тла, — сказалъ Сережа, — и чѣмъ будемъ жить, я не знаю; быть можетъ, удастся спасти небольшой капиталъ, и мы, говорятъ всѣ, непремѣнно получимъ пенсію за службу отца.

Вѣра всплеснула руками.

— Разорены, небольшой доходъ, пенсія! вскрикнула Вѣра, — достаточно, чтобы не умереть съ голоду! Такъ зачѣмъ же намъ давали такое воспитаніе, чтобы пустить по міру? Можно ли разорять дѣтей, пріучивъ ихъ къ богатству?!

— Вѣра, замолчи! закричалъ Сережа, схватился за голову и опустился въ кресло.

— Вѣра, что ты, въ самомъ дѣлѣ… — сказала Глаша.

— Роптать на него… умершаго, — проговорилъ Сережа съ усиліемъ, и зарыдалъ такъ отчаянно, что Глаша вздрогнула, покраснѣла, поблѣднѣла и вдругъ бросилась, рыдая, на шею брата.

— Ужасно! Ужасно! вырвалось у ней.

Въ эту минуту отецъ Димитрій съ Таней вошелъ въ комнату.

— Ничего не ужасно, — сказалъ онъ, — когда въ семьѣ любовь и согласіе, когда есть молодость и здоровье, когда есть сила и вѣра въ Бога. Покоритесь безропотно Божіей волѣ и вручите себя Ему.

Таня обняла Глашу, и она горько плакала. Ея слезы и тихія рѣчи, полныя любви, смягчили Глашу, но Вѣра не поддалась имъ; она стояла съ искаженнымъ лицомъ, наконецъ, сдѣлала отчаянное движеніе рукою и поспѣшно вышла изъ комнаты. Потеря состоянія нанесла ей жестокій ударъ, такой ударъ, что она вышла изъ своей обычной ей неподвижности. Самолюбивая и себялюбивая Вѣра была глубоко несчастна.