Елизавета Салиас-де-Турнемир - Сережа Боръ-Раменскiй

— О, нѣтъ, мама одѣвается, — сказала Вѣра.

— А папа занятъ въ кабинетѣ послѣдними распоряженіями, — добавила Глаша.

— Лишь только мы ихъ проводимъ, — сказала Зинаида Львовна, — я всѣхъ васъ уведу къ себѣ и не пущу отъ себя до поздняго вечера. Вѣра, я вчера получила изъ Москвы двѣ прелестныя работы: одна — подушка по канвѣ, уже начатая, отличнаго вкуса и совершенная новинка, я ничего подобнаго еще не видала, а потомъ новоизобрѣтенное вязанье…

— Какая тоска, — сказала Глаша.

— Знаю, что ты вязанья не любишь, но для тебя припасено другое, по твоему вкусу.

— Что? Что? спросила Глаша, оживляясь.

— Узнаешь, когда увидишь, а загодя не скажу.

— Новое платье? но мнѣ не нужно платьевъ, — и Глаша печально тронула свое черное шерстяное платье.

— О, нѣтъ, не платье, — сказала Соня, — мы знаемъ, что теперь никому изъ насъ платья не нужны и не доставятъ удовольствія, — а другое. — Соня всегда приравнивала себя и соединяла себя съ семьей Боръ-Раменскихъ со времени ихъ траура. Она не носила цвѣтныхъ платьевъ, а только бѣлыя и сѣрыя съ черными лентами.

— Книги, — сказалъ Сережа, — у васъ получены новый книги?

— Конечно, книги, — сказала Зинаида Львовна, — и одна изъ нихъ хорошая, красивая книга.

— Съ картинками, какъ для дѣтей? сказала Вѣра.

— Почти отгадала, Вѣра: если не съ картинками, какъ для дѣтей, то съ иллюстраціями, какъ для взрослыхъ. Увидите.

— Ахъ, вотъ и мама; она идетъ по коридору къ папа въ кабинетъ. И какъ медленно идетъ. Едва переступаетъ! Бѣдная мама!

— А для тебя, Сережа, я тоже приготовила нѣчто тебѣ пріятное. Изъ Москвы привезла Сонѣ низкое панье, и она въ первый разъ обновитъ его, если ты поѣдешь съ нею въ лѣсъ и будешь самъ править. Ты благоразуменъ, и я не боюсь отпускать Соню съ тобою. Съ вами поѣдетъ берейторъ.

— Ахъ! какъ это будетъ пріятно! воскликнулъ Сережа, — ничего мнѣ такъ не пріятно, какъ прогулка въ лѣсу; Соня возьметъ съ собою книжку и почитаемъ тамъ. Хочешь?

— Конечно, возьмемъ Пушкина, а не то и безъ книжки, ты и я, мы не мало знаемъ наизусть.

Въ эту минуту двери изъ кабинета стремительно и съ шумомъ отворилась настежь; въ нихъ показалась фигура Серафимы Павловны. Она выбѣжала изъ нихъ, блѣдная, какъ смерть, съ искаженнымъ лицомъ и побѣжала назадъ съ воплемъ. Всѣ бросились за ней. Заслышавъ за собою шаги бѣгущихъ, она вдругъ стремительно повернулась и закричала неистово: „Дѣти!.. Отецъ!..“ и какъ снопъ упала на полъ. Голова ея громко стукнулась о полъ.

Всѣ столпясь, исполненные ужаса, обступили ее; она лежала какъ мертвая, безъ признаковъ жизни. Степанъ Михайловичъ и Зинаида Львовна стали поднимать ее, но вдругъ застыли отъ ужаса. Изъ кабинета раздался другой раздирающій душу крикъ. Многіе бросились туда. Сережа на колѣняхъ передъ кресломъ отца, крѣпко обнявъ его, стоналъ и рыдалъ безъ слезъ.

Адмиралъ въ своихъ большихъ креслахъ полулежалъ блѣдный и неподвижный, склонивъ къ спинкѣ безжизненную голову.

— Воды! доктора! закричалъ Степанъ Михайловичъ не своимъ голосомъ.

Въ эту минуту вошелъ отецъ Димитрій; онъ отстранилъ рукою Казанскаго, показалъ ему на Сережу, котораго подняли и увлекли изъ комнаты. Отецъ Димитрій приблизился къ адмиралу, разстегнулъ его сюртукъ, приложилъ руку съ сердцу, пощупалъ пульсъ и сказалъ отрывисто:

— Зеркало дайте, ручное зеркало!

За зеркаломъ бросилась Сарра Филипповна.

Отецъ Димитрій приставилъ его къ губамъ адмирала; зеркало осталось чисто и ясно. Онъ еще и еще разъ прижалъ его ко рту адмирала, потомъ медленно отнялъ его и, обратясь къ присутствующимъ, сказалъ тихо:

— Отдалъ Богу свою добрую и чистую душу. Покоримся и помолимся.

Онъ сталъ на колѣни, упали на колѣни и всѣ присутствовавшіе!

Конецъ первой части.

Прошло три мѣсяца послѣ неожиданной, всѣхъ поразившей внезапной смерти адмирала. Серафиму Павловну, находившуюся въ состояніи, близкомъ къ помѣшательству, перенесли въ Иртышевку, въ домъ Ракитиныхъ, и двѣ ея дочери послѣдовали за нею. Сережа и Степанъ Михайловичъ остались одни въ запустѣломъ и покинутомъ домѣ; напрасно Ракитины уговаривали Сережу переѣхать къ нимъ вмѣстѣ съ Степаномъ Михаиловичемъ, онъ твердо и упорно отказывался. Ракитины обратились тогда къ самому Степану Михайловичу и къ отцу Димитрію, убѣждая ихъ повліять на Сережу, но оба они приняли сторону Сережи и оба ободряли его поведеніе.

— Сергѣй, — сказалъ отецъ Димитрій, — юноша полный силъ и желанія быть полезнымъ семейству. Пускай осмотрится и разсудитъ, что предпринять и какъ жить.

— Сергѣй, — сказалъ Степанъ Михайловичъ, — хорошо дѣлаетъ, что отказывается итти въ чужой домъ. Ему надо и усиленно учиться, чтобы вступить въ университетъ, и усиленно заняться хозяйствомъ, чтобы успокоить мать, и сдѣлаться работникомъ на семью — вѣдь у него двѣ сестры, а покойникъ адмиралъ завѣщалъ ему беречь ихъ и во всемъ ихъ успокоивать. Это дѣло не легкое.

— Особенно при большомъ разстройствѣ ихъ дѣлъ. Адмиралъ умеръ именно тогда, когда вся его энергія и знаніе дѣла были необходимы для благостоянія семейства, — сказалъ отецъ Димитрій.

— Развѣ дѣла такъ плохи? спросилъ съ тревогою Степанъ Михайловичъ.

— Изъ рукъ вонъ плохи. Сидоръ Осиповичъ въ качествѣ опекуна просилъ друга своего, Андрея Алексѣевича Безроднаго, съѣздить въ оба имѣнія и на фабрику покойнаго — обревизовать и учесть управляющаго, пользовавшагося особымъ довѣріемъ адмирала.

— Но не въ послѣдніе дни его жизни, — сказалъ Степанъ Михайловичъ; — я знаю, что онъ уничтожилъ довѣренность, данную управляющему.

— Да и я знаю, что онъ уничтожилъ довѣренность, но не поздно ли?

— Что вы хотите сказать? спросилъ Казанскій.

— Зачѣмъ пугать себя и васъ загодя, — отвѣчалъ отецъ Димитрій; — мы, т.-е. Сидоръ Осиповичъ и я, ждемъ скоро Безроднаго, тогда все узнаемъ. Во всякомъ случаѣ даже, въ самомъ благопріятномъ, продолжать такъ, какъ жили, Боръ-Раменскимъ нельзя. Фабрика шла въ убытокъ — ее надо уничтожить, а на фабрику эту затрачены значительные капиталы, которыхъ вернуть нельзя; они пропадутъ.

— И сказать, что такой умный, такой благоразумный человѣкъ, какъ адмиралъ, могъ позволить втянуть себя въ такую петлю! сказалъ Степанъ Михайловичъ, разводя руками.

— Герои, — сказалъ отецъ Димитрій, — военные люди, покрытые лаврами и доблестные слуги отечества — плохіе наживатели денегъ. Слава вѣнчаетъ ихъ, а нажива минуетъ! У нихъ нѣтъ для наживы таланта. Адмиралъ, не взирая на свой умъ, былъ довѣрчивъ, какъ дитя. Онъ ни въ комъ не склоненъ видѣть мошенника, тѣмъ болѣе въ томъ, кого облагодѣтельствовалъ.