Елизавета Салиас-де-Турнемир - Сережа Боръ-Раменскiй

Глаша засмѣялась, но на глазахъ ея стояли слезы.

Послѣ обѣда Таня пришла въ Иртышевку и прошла прямо въ комнату Глаши. Она нашла ее сидящею съ сестрою; лицо Вѣры пылало, а глаза Глаши были красны отъ слезъ. Таня, конечно, замѣтила это, но не хотѣла показать, что видитъ, и, расцѣловавшись съ сестрами, сказала бодрымъ, почти веселымъ голосомъ:

— Я ужъ съ утра знаю, что ты воротилась, но не могла прійти, — дома было много дѣла, а вотъ теперь управилась и пришла. Ну, что? Какъ съѣздила, успѣшно ли?

— И какое это у тебя дѣло, — сказала Глаша полупечально, полусердито. — Ждала я тебя все утро, такъ и не дождалась, сидѣла здѣсь сперва одна, а ужъ не со скуки, какъ прежде, а съ тоски да съ горя пропадала. Потомъ пришла Вѣра, но не на радость!

— Не могла я прійти прежде, какъ ни рвалась къ тебѣ, — отвѣчала Таня. — Надо было починить бѣлье, сходить на кухню.

— Но у васъ кухарка, вѣдь не сама же ты стряпаешь?

— Не сама, но указываю, присматриваю: вѣдь на мнѣ одной лежитъ хозяйство; если я не пойду на кухню, то Степанида наготовитъ такое, что и собака ѣсть не станетъ.

— Такъ на чтò же послѣ этого это сокровище, Степанида, нужна?

— А на то, что она вѣрная, честная баба и готовить черезъ два-три мѣсяца научится. Ну, говори, чтò ты въ Москвѣ сдѣлала?

— Нашли квартиру по деньгамъ, — Глаша улыбнулась съ горечью, — конечно, лачугу! Комнатки крошечныя, съ низкими потолками, въ ужасномъ переулкѣ и за Моской-рѣкой.

— Ну, это не бѣда, — сказала Таня, — также и то, что переулокъ глухой, меньше ѣзды и шума.

— Да ужъ на ѣзду жаловаться не будемъ… — сказала Вѣра, смѣясь ядовито.

— А Сережа, — прервала сестру Глаша, — удивительный малый, кажется, очень доволенъ.

— Почему ты такъ думаешь?

— Все твердилъ: отличная квартира! и для maman мечтаетъ отдѣлать, какъ можно лучше, двѣ комнаты. А я не знаю, какая мебель войдетъ туда. Ты вѣришь ли, что если поставить кушетку моей матери, то ужъ диванчикъ едва войдетъ въ эту каморку. Мнѣ тоже придется проститься съ половиной, если не больше, моей мебели. Забавно, право! А у Вѣры такъ великъ диванъ, что его развѣ на дворѣ поставятъ, для украшенія.

Глаша опять нехорошо разсмѣялась.

Вѣра встала и, уходя, воскликнула:

— Дивлюсь я, какъ это люди такъ устраиваютъ свои дѣла и пускаютъ дѣтей по міру.

Таня вся вспыхнула.

— О комъ это она говоритъ? Объ отцѣ, объ умершемъ! какое ужасное, отвратительное слово. Обвинять отца и еще такого, каковъ былъ твой отецъ, благородный, умный, добрый. Отъ его доброты рухнуло ваше состояніе. Вѣдь онъ на себя не тратилъ ничего; я сама слыхала, какъ онъ говаривалъ, что ему нужна пара платья да кусокъ мяса! Не прихотникъ онъ былъ и не расточитель!

— Было бы лучше, если бы былъ менѣе благороденъ и добръ, не довѣрялся бы ворамъ. Вонъ Ракитинъ все умножаетъ, все скупаетъ, а не такой благородный, какъ папа. Говорятъ, онъ покупаетъ всѣ наши имѣнія. Что жъ? Оно и понятно: остались мы круглые сироты, мать наша моложе и неопытнѣе насъ была, есть и будетъ. Жила за отцомъ, какъ за каменной стѣною: онъ только и зналъ, что ее миловалъ и исполнялъ ея прихоти, а теперь! Не она поведетъ дѣла и ужъ не Сережа. Вѣдь ему только что семнадцать лѣтъ минуло.

— Ты хочешь сказать, что Ракитинъ пользуется вашимъ несчастіемъ. А мой отецъ говоритъ, что его преданность къ вамъ рѣдкостная, что безъ него и его капиталовъ вы бы погибли совсѣмъ — все бы пошло съ молотка за безцѣнокъ.

— Твой отецъ человѣкъ праведный, но онъ въ дѣлахъ ничего не смыслитъ.

— Ты смыслишь? спросила Таня.

— Конечно, больше, чѣмъ отецъ Димитрій. У меня много смысла житейскаго и практическаго, а притомъ я знаю, что купцы деньгу любятъ, и она ихъ любитъ, и цѣну они всему знаютъ и своего нигдѣ не упустятъ.

— Въ этомъ ничего нѣтъ дурного, но отъ этого до того, чтобы задаромъ купить имѣніе разорившихся друзей и сосѣдей, цѣлая пропасть.

— Зачѣмъ задаромъ? а купить выгодно.

— Стыдно, Глаша! Я уйду, я не могу вынести мысли, что ты достигнешь того, что я не буду въ состояніи уважать тебя.

— Очень мнѣ нужно, — сказала Глаша, — мнѣ не шубу изъ твоего уваженія шить! Я не могу лгать и люблю всегда говорить правду.

— Да какая же это правда? это клевета на людей, истинно къ вамъ привязанныхъ. Вотъ вы почти три мѣсяца живете у нихъ; они всячески стараются успокоить твою мать, ухаживаютъ за нею, окружаютъ ее попеченіями…

— И скупаютъ ея имѣнія, — прибавила Глаша.

— Я ухожу, — сказала Таня болѣе твердо и рѣшительно, чѣмъ можно было ожидать отъ ея кроткаго нрава.

Глаша повернулась къ ней спиной, не говоря ни слова. Она была сердита и на Таню и еще больше на себя самоё, но не хотѣла показать этого.

День отъѣзда въ Москву былъ назначенъ. Укладывались. Зинаида Львовна приказала Марѳѣ Терентьевнѣ, чтобы она взяла все необходимое для своей госпожи, а все остальное укладывала бы въ сундуки, опечатала бы и поставила въ кладовыя, гдѣ все будетъ сохранно. Няня и всѣ дѣвушки обливались слезами; Сарра Филипповна блѣдная, съ пятнами на лицѣ, ходила по дому, помогая однако всѣмъ.

Сарра Филипповна открылась Зинаидѣ Львовнѣ:

— Ни за что, ни за что не оставила бы я мою милую и добрую адмиральшу, но у меня на рукахъ моя старая мать; половину моего жалованья, даже больше, я посылаю ей, чтобы она ни въ чемъ не нуждалась на старости лѣтъ. Мой прямой долгъ заботиться сперва о матери, а потомъ уже думать о моихъ личныхъ привязанностяхъ. Вотъ почему безъ гонорара и притомъ не маленькаго, а значительнаго, я не могу обойтись. Мнѣ невозможно остаться у Боръ-Раменскихъ: они платить не могутъ. Я обязана уйти, какъ это мнѣ ни больно, какъ это ни терзаетъ моего сердца.

Зинаида Львовна задумалась.

— Будьте добры, порекомендуйте меня своимъ знакомымъ, — сказала Сарра Филипповна, — я отлично знаю нѣмецкій и англійскій языки и могу дать дѣвицѣ, даже взрослой, общее образованіе и въ особенности воспитаніе.

Зинаида Львовна отвѣчала:

— Подождите минуту, я сейчасъ возвращусь, и мы рѣшимъ этотъ вопросъ.

Она вышла, а Сарра Филипповна осталась одна. Она сѣла въ кресло, и по некрасивому лицу ея покатились мелкія, тощія слезы, слезы сожалѣнія и неумолимаго долга. Она отирала глаза, но слезы все текли и текли, не повинуясь ея волѣ. Зинаида Павловна воротилась, лицо ея просіяло.

— Я сейчасъ говорила съ мужемъ. Онъ, какъ всегда, является лучшимъ изъ людей. Мы оба просимъ васъ остаться у насъ, при Сонѣ. Такимъ образомъ вы будете получать то же, что у Боръ-Раменскихъ, и почти не разстанетесь съ ними. Мы желали бы, чтобы Глаша продолжала учиться съ Соней. Во всякомъ случаѣ, такъ какъ Соня будетъ часто видѣться съ Боръ-Раменскими, то, конечно, и вы…

Сарра Филипповна встала. Лицо ея подергивалось судорогой, руки дрожали. Она схватила руку Зинаиды Львовны, прижала ее къ сердцу и едва могла сдержать рыданія.