Елизавета Салиас-де-Турнемир - Сережа Боръ-Раменскiй

— Мама, — говорилъ Сережа, — нравится вамъ спальня ваша? Хорошо ли поставлена мебель? Не повернуть ли кровать отъ свѣта?

— Хорошо, — говорила она машинально, и очевидно не обращая никакого вниманія на то, что ей говорятъ.

Когда же Сережа настаивалъ, желая вывести ее отъ ея равнодушнаго отношенія ко всему, она говорила жалобно: „Оставь меня, я устала".

И Сережа глядѣлъ на нее влажными глазами и тихо выходилъ изъ комнаты.

Душа несчастной была истерзана сокрушающимъ горемъ, въ памяти ея носились два милые, незабвенные образа навѣки исчезнувшихъ, страстно призываемыхъ и не отвѣчающихъ на призывъ — мужа и сына.

Однажды она проснулась вся въ слезахъ, и съ сей минуты она опять обрѣла слезы, которыя проливала, прощаясь съ Знаменскимъ, и Слезы эти полились неистощимымъ потокомъ по блѣдному, исхудалому лицу ея.

— Ахъ, Сережа, — почти закричала она, когда онъ поутру вошелъ въ ея комнату, — я видѣла ихъ нынче во снѣ, обоихъ вмѣстѣ: они пришли ко мнѣ, и онъ, папа, сказалъ: „Не мучься такъ, мнѣ тебя жаль!" Милый, милый, онъ и тамъ все попрежнему любитъ меня.

И она зарыдала такъ неутѣшно, такъ горько, что сердце сына ея, даже сердце дочерей ея, менѣе чувствительныхъ, сжалось отъ страданія и жалости.

Съ этого дня развязался языкъ ея, и полились столь же неистощимые, какъ и слезы ея, разсказы и воспоминанія о немъ, столь ее любившемъ, столь ее лелѣявшемъ мужѣ, и о миломъ ея сынѣ, столь кроткомъ, незлобивомъ агнцѣ, не для сей земли и не отъ сей земли предназначенномъ, которому, говорила она, мѣста здѣсь не было и взялъ его Господь въ свои селенія. Она — вдова и мать, лишенная своего Веніамина, говорила о своихъ милыхъ и отошедшихъ отсюда со всѣми — и съ дѣтьми, и съ знакомыми, и съ прислугой, и слова ея были столь просты и задушевны, что всѣ, даже посторонніе, внимали имъ съ умиленіемъ, а многіе со слезами. Она заставляла и дѣтей и прислугу говорить объ ушедшихъ, разсказывать подробно, что они сказали тогда-то, какъ посудили о томъ-то, что отецъ приказывалъ, что намѣревался дѣлать, о чемъ Ваня просилъ незадолго до кончины, которой она, безумная, и не подозрѣвала. При этомъ она отчаянно всплескивала руками и ломала свои тонкіе, блѣдные пальцы. Она заставляла повторять безпрестанно все тѣ же разсказы, не уставала ихъ слушать, не уставала плакать, не замѣчала даже, что къ концу разсказа приходитъ въ то же отчаяніе и поддается такому же взрыву, какъ наканунѣ. Она утомила и прислугу, и дочерей, и знакомыхъ все однимъ и тѣмъ же разговоромъ, который одинъ пробуждалъ ее къ жизни и страданію. Она почти не ѣла, почти не спала. Бывало во дни своего счастія она вставала въ 10 часовъ, а теперь еще до свѣта она подымалась, одѣвалась одна и садилась, сложа руки и опустивъ голову, на свое длинное кресло, изображая изъ себя безутѣшную, безпомощную скорбь. Однажды гулъ мѣрнаго благовѣста вывелъ ее изъ оцѣпенѣнія. Она быстро встала, перекрестилась и, схвативъ близъ лежавшую шаль, окутала ею голову, накинула шубу и ушла въ приходъ къ ранней обѣднѣ. Съ тѣхъ поръ, не смотря ни на какую погоду, она всякій день отправлялась въ церковь, и къ заутренѣ и къ ранней обѣднѣ. Эта неутѣшная, еще такая моложавая и красивая въ глубокомъ траурѣ женщина, очевидно знатная дама, хотя и приходила пѣшкомъ, заинтересовала собою разныхъ старушекъ и чиновницъ, которыми такъ обильны московскіе приходы, особенно замоскварѣцкіе. Старушки эти и сердобольны, и наивны, и въ простотѣ своей любопытны до крайности. Скоро при потребности Серафимы Павловны неустанно говорить о своихъ ушедшихъ милыхъ съ кѣмъ бы то ни было, а при любопытствѣ богомольныхъ барынь и старушекъ, до обѣдни и послѣ обѣдни, она разсказывала о своемъ дорогомъ героѣ-мужѣ и о красавцѣ, прелестномъ сынѣ. Сережа, часто провожавшій мать въ церковь и приходившій за нею, видѣлъ съ смущеніемъ, что она, окруженная группою сочувствующихъ, часто даже прослезившихся старухъ, описываетъ имъ подробно тѣхъ, о которыхъ Сережа могъ бы говорить только среди семьи своей. Напрасно силился онъ уводить мать — въ ней была настоятельная потребность говорить о своей потерѣ съ кѣмъ бы то ни было. Домашніе устали слушать ее, разсѣянно слушали ее и дочери, только Сережа и Соня, храня къ ней и ея горести и любовь и уваженіе, сокрушались съ ней и о ней.

— Соня, — говорилъ Сережа, — приходите пожалуйста и идите съ мама къ обѣднѣ; если возможно, помѣшайте ей говорить съ незнакомыми. Я не люблю, что она разсказываеиъ въ церкви о папа и о братѣ. Зачѣмъ чужимъ… И мнѣ за нее стыдно и больно.

— Пустяки, Сережа, лишь бы ей было легче. Она говоритъ съ простыми, добрыми людьми, со старушками. Онѣ ей сочувствуютъ, онѣ плачутъ надъ ней, и ей тогда легче. Ей кажется, она мнѣ это говорила, что всѣ о немъ сожалѣютъ, что всѣ его любятъ!

— Но вѣдь это значитъ, по-моему такъ, оскорблять свое собственное чувство, обнажая его предъ незнакомыми людьми.

— Всякій по-своему, Сережа. У васъ есть своего рода высокомѣріе и гордость, а у ней нѣтъ ничего подобнаго, въ ней одна скорбь. Оставьте ее дѣлать, говорить и плакать… Какъ ей, несчастной, не плакать: она все потеряла…

— Не все, — сказалъ Сережа съ видимымъ страданіемъ. — Я ей сынъ, хотя не такой, какъ Ваня, но сынъ. Отецъ мнѣ поручилъ ее.

— Да, но теперь она еще никому оказывать любви не въ состояніи. Она любитъ только тѣхъ, которые у ней отняты. Потерпи, милый Сережа; когда она придетъ въ себя, чувства ея къ дѣтямъ проснутся.

Сережа не отвѣчалъ ни слова — онъ былъ и сраженъ и обиженъ.

Однажды, возвратясь отъ заутрени и ранней обѣдни, вся заплаканная и болѣе обыкновеннаго возбужденная Серафима Павловна легла въ постель, отдохнуть, сказала она, но не встала ни къ обѣду ни къ вечеру. Всю ночь пролежала въ бреду, никого не узнавала и въ себя пришла на другое утро. Дѣти ея испугались; Вѣра ходила, какъ потерянная по комнатамъ и говорила: „Доктора! доктора! Сказали, пріѣдетъ докторъ!“

Глаша, болѣе практичная, видя, что Сережа, ушедшій за докторомъ, долго не возвращается, схватила чью-то шубенку, висѣвшую въ передней, и пѣшкомъ, одна, побѣжала къ Ракитинымъ Она вошла къ Зинаидѣ Львовнѣ, какъ ураганъ, и почти закричала.

— Мама безъ памяти, мама бредитъ! Сережа побѣжалъ за докторомъ и не возвратился еще. Мама лежитъ одна безъ помощи. Я думаю, умираетъ!

Зинаида Львовна и Соня тотчасъ поскакали къ Боръ-Раменскимъ. Когда онѣ тихонько вошли въ комнату больной, то нашли Сережу у изголовья матери блѣднаго и неподвижнаго. Онъ на вопросы отвѣчалъ, что не засталъ докторовъ дома и оставилъ записки. Къ вечеру пріѣхалъ и докторъ и нашелъ, что помѣщеніе тѣсно, воздуху мало; сдѣлали консультацію по настоянію Зинаиды Львовны; доктора нашли болѣзнь крайне опасною и требующею особеннаго ухода. Одинъ изъ нихъ предложилъ помѣстить больную въ лѣчебницу, въ отдѣльную, просторную комнату.