Елизавета Салиас-де-Турнемир - Сережа Боръ-Раменскiй

При словѣ больница, Сережа всталъ блѣдный какъ снѣгъ. Глаша, красная какъ піонъ, въ негодованіи воскликнула:

— Мама въ больницу! — никогда! никогда!

Докторъ принялся объяснять, что при больницѣ есть отдѣльныя помѣщенія, постоянное присутствіе доктора и всѣ удобства.

Сережа слушалъ молча и сказалъ кратко:

— Подождемъ до вечера, если не будетъ лучше, что жъ, дѣлайте, какъ знаете.

— Сережа! воскликнула Глаша съ укоромъ.

— Не безпокойся, сказала ей Зинаида Львовна: — въ больницѣ ей не бывать.

Она подошла къ Сонѣ, сказала ей нѣсколько словъ, и Соня поспѣшно уѣхала домой. Зинаида Львовна сказала Сережѣ, подойдя къ нему:

— Не безпокойся: мы все устроимъ самымъ лучшимъ для больной образомъ.

Онъ молчалъ и молча сѣлъ у изголовья матери.

Черезъ полчаса Соня возвратилась и сказала, что отецъ ея пріѣдетъ самъ сію минуту. Дѣйствительно, вскорѣ появился и Ракитинъ, не въ мѣру серіозный, какъ всегда бывало, когда онъ былъ чѣмъ разстроенъ. Соня подошла къ Сережѣ и сказала:

— Ну, другъ мой, все готово, времени терять нечего, — большая карета у воротъ, съ мѣховыми одѣялами.

— Что вы хотите? спросилъ Сережа недоумѣвая.

— Везти ее къ намъ. Если здѣсь душно, то у насъ и воздухъ и свѣтъ — большая зала.

— На дворѣ холодно, я боюсь, — сказалъ Сережа, сжимая руку Ракитина съ чувствомъ благодарности, отъ котораго сердце въ груди его билось, какъ птица въ клѣткѣ.

— Въ ея положеніи простуда ей нестрашна. Мы ее завернемъ въ одѣяла и мѣха и отнесемъ въ карету. Сережа, растроганный и отчасти потерянный, молчалъ.

Зинаида Львовна съ Вѣрой, Глашей и Соней завернули больную, укутали ее и позвали мужчинъ.

— Я снесу ее, я силенъ, — сказалъ Ракитинъ.

Но Сережа опередилъ его и сказалъ:

— Я самъ.

Онъ взялъ мать, поднялъ ее, какъ перышко, и понесъ въ карету. Ракитинъ влѣзъ въ карету съ другой стороны, принялъ больную отъ Сережи, который вскочилъ, сѣлъ около лежавшей безчувственной матери, и карета тронулась.

— Дѣти, — сказала Зинаида Львовна Вѣрѣ и Глашѣ, — садитесь въ карету, поѣзжайте съ Соней. Помните, она вамъ сестра. Комнаты ваши готовы. Няня! голубушка, одѣвайся скорѣе, ступай съ барышнями.

Дарья Дмитріевна, молча плакавшая въ углу комнаты, встала съ кресла, низко поклонилась Зинаидѣ Львовнѣ и сказала:

— Господь благослови васъ въ дѣтяхъ.

Долго, тяжко и опасно болѣла Серафима Павловна; горячка прошла, началась другая болѣзнь, а потомъ и третья. Доктора называли это усложненіями и другими мудреными названіями, но не въ имени дѣло. Дѣло состояло въ томъ, что несчастная женщина долго боролась со смертью, жизнь ея висѣла на волоскѣ; не вынесъ ея организмъ страшнаго горя, и холодная рука смерти коснулась ее, — коснулась, но не схватила. Воля Провидѣнія была иная; и когда всѣ отчаялись, когда доктора объяснили, что надежды нѣтъ и ждали ея послѣдняго вздоха, конца ея агоніи, она вдругъ опомнилась и спросила слабымъ, едва слышнымъ шопотомъ:

— Гдѣ я?

Сынъ упалъ передъ ней на колѣни и, рыдая, спряталъ голову въ ея подушку. Его отстранили, заботясь о ней. Выздоровленіе медленное, тяжкое, началось. Прежде всего она впала въ дѣтство; стала спать, ѣсть и пить, но разумъ, чувства еще не возвращались, однако жизнь ея была спасена, по отзыву врачей.

Прошла зима, наступила весна. Силы Серафимы Павловны возвращались медленно; она едва ходила. Доктора настоятельно требовали, чтобъ больную везли въ деревню и, если можно, на берегъ моря или въ сосновые лѣса. Вѣра и Глаша намекнули о Знаменскомъ, но всѣ остальныя лица, заботившіяся о Серафимѣ Павловнѣ, отказались, ибо одинъ видъ Знаменскаго могъ потрясти больную и убить ее; тогда Ракитинъ предложилъ одну изъ своихъ дачъ, стоявшую на рѣкѣ вблизи сосноваго бора, что и было принято. Серафиму Павловну перевезли въ большой, одноэтажный домъ, давно уже необитаемый, но гдѣ было много и солнца, и воздуха, и свѣжей зелени, и цвѣтовъ, которыхъ Соня привезла цѣлые короба, и наскоро устроила небольшой цвѣтникъ. Всякій день, Сережа выносилъ мать въ садъ и устраивалъ ее на кушеткѣ, а когда она стала сильнѣе, увозилъ въ сосѣдній боръ. Къ концу лѣта она оправилась, а къ концу осени набралась и силъ нравственныхъ. Въ Москву воротилась она поздно и вошла въ свою маленькую квартиру не безъ отвращенія. Ей тяжело было увидѣть тѣ стѣны, гдѣ она такъ мучилась, гдѣ она занемогла смертельнымъ недугомъ; но видя безпокойство сына, тронутая его уходомъ, она не сказала ни слова и устроилась въ своихъ маленькихъ комнатахъ на иной ладъ: сдѣлала изъ кабинета гостиную, а изъ гостиной спальню и принялась за свои прежнія рукодѣлія не безъ слезъ и вздоховъ. Она накупила шелковъ и атласу и стала вышивать съ утра до вечера и шила до утомленія. Однажды Степанъ Михайловичъ вошелъ въ ея кабинетъ ранѣе обыкновеннаго; она удивилась и спросила:

— Чтò такъ рано?

— Не совсѣмъ рано: ужъ теперь половина второго. Я изъ университета, ходилъ узнавать объ экзаменѣ Сергѣя. Поздравляю васъ.

Она вздрогнула и посмотрѣла удивленными и печальными глазами.

— Поздравлять! Меня поздравлять… — проговорила она тихо, чуть слышно.

Степанъ Михайловичъ понялъ свой промахъ и поспѣшилъ сказать:

— Сынъ вашъ блистательно выдержалъ экзаменъ: онъ студентъ!

Она наклонила голову со свойственною ей граціей и сказала:

— Благодарю васъ. Этимъ онъ обязанъ вамъ.

— И своему прилежанію. Онъ много трудился въ послѣднее время, — сказалъ Степанъ Михайловичъ, — и показалъ силу воли.

Она молчала.

— Теперь остается пожелать, чтобы онъ кончилъ, какъ началъ, и тогда всему семейству должно радоваться и гордиться имъ.

Въ эту минуту вошелъ Сережа; онъ былъ одѣтъ въ новый, съ иголочки студенческій мундиръ, бросился на шею матери и не могъ удержать слезъ своихъ. Она поняла его материнскимъ сердцемъ, сама горько заплакала и сказала:

— Онъ былъ бы радъ! былъ бы счастливъ! Но не суждено! Не суждено!

Вошли обѣ сестры.

— Ахъ! какъ ты красивъ въ мундирѣ, — сказала Вѣра съ удовольствіемъ, — только жаль мнѣ твоихъ кудрей. У тебя такъ мило вились они колечками. Зачѣмъ ты ихъ обрѣзалъ?

— Нельзя; при мундирѣ не позволяютъ носить длипныхъ волосъ.

— Не позволяютъ! воскликнула Глаша съ строптивостью, которая частенько возвращалась къ ней, по мѣрѣ того какъ тревога и горе сглаживались. — Кто это не позволяетъ?

— Начальство, — сказалъ Степанъ Михайловичъ внушительно. — Всякій долженъ покоряться правиламъ, а если у всякаго будетъ своя воля, свой обычай, свои повадки, то образовательное, высшее заведеніе превратится въ хаотическое сборище, въ анархическую трущобу.

— Будто и трущобу, — насмѣшливо сказала Глаша.

— Отецъ вашъ, — вмѣшалась Серафима Павловна, — всегда говорилъ, что во всякомъ учрежденіи прежде всего нужна дисциплина.