Елизавета Салиас-де-Турнемир - Сережа Боръ-Раменскiй

— Въ войскѣ, — сказала Глаша, — но Сережа не солдатъ.

— Именно солдатъ, подхватилъ съ паѳосомъ Степанъ Михайловичъ, — солдатъ, боецъ въ фалангѣ просвѣщенія! И долженъ гордиться этимъ.

— Ну, ужъ это прямо изъ реторики Кошанскаго, — сказала смѣясь Глаша.

— А вы Кошанскаго читали? спросилъ Степанъ Михайловичъ отчасти важно, отчасти насмѣшливо.

— Нѣтъ, — отвѣчала бойко Глаша, — не читала, но знаю, что по немъ учатся въ семинаріи.

— Конечно, — сказалъ Сережа, — и выходятъ учеными людьми.

— Глаша! сказала неодобрительно Серафима Павловна.

— Оставьте ее, пусть тѣшится, а я вотъ что сказку вамъ, барышня милая. Если вы думали задѣть меня, упоминая семинарію, то ошиблись. Я нисколько не стыжусь семинаріи, реторики Кошанскаго и даже прописей. Я всегда говорилъ, помните, еще въ деревнѣ. Но теперь не о томъ рѣчь. Какъ намъ рѣшить, что именно дѣлать? Какъ отмѣтить этотъ важный день въ жизни Сергѣя. Рѣшеніе принадлежитъ всенепремѣнно матери. Серафима Павловна, чтò прикажете?

Она сдѣлала усиліе надъ собою и сказала:

— Какъ самъ Сережа хочетъ, что онъ, то и я, я на все согласна.

— Позовемъ Ракитиныхъ и проведемъ вечеръ вмѣстѣ, — сказалъ Серезка, глядя на мать.

— Хорошо. Идите, зовите ихъ. Глаша вели заложить… ахъ! я и забыла! Лошадей нѣтъ; такъ вели нанять карету и поѣзжай къ нимъ, позови ихъ, скажи. Соня обрадуется и Зинаида Львовна тоже.

Глаша пошла къ двери. Мать окликнула ее, она воротилась.

— Кстати, заѣзжай на Кузнецкій мостъ, купи конфетъ потомъ, поѣзжай въ городъ, возьми ранетъ и лучшихъ дюшессъ и еще чего-нибудь изъ хорошихъ фруктовъ.

Глаша недоумѣвала, но не сказавши ни слова, отправилась въ комнату Марѳы Терентьевны и спросила:

— У васъ есть деньги?

— Ни гроша, — отвѣчала она сухо.

— Но вамъ братъ далъ на расходъ.

— Далъ сущую бездѣлицу: сто рублей. Они всѣ вышли, и у меня нѣтъ ни копейки.

— Чтò вы! Неужели?

— А вы какъ думали? сказала Марѳа Терентьевна съ досадой; — сто рублей очень мало, купила мѣсячную провизію, давала кухаркѣ, ихъ въ двѣ недѣли какъ не бывало. Я нынче же собиралась къ барину, но его съ ранняго утра дома не было. Притомъ я не могу продолжать завѣдывать хозяйствомъ, я никогда не вела его и терпѣть не могу заниматься имъ, да еще при такихъ недостаткахъ. Въ Знаменскомъ только моего дѣла и было, что одѣть барыню.

— Теперь времена другія; у насъ ужъ не тѣ средства.

— Знаю, какъ не знать; вижу, какъ не видать. Всѣхъ-то насъ душъ десять заперли въ эти мышьи норки, въ эти, прости Господи, арестантскія каморки. Правда, моя комната темна, какъ тюрьма. Эвона и свѣту нѣтъ. Чуланъ какой-то.

Глаша, раздосадованная, оставила Марѳу причитать одну и вышла изъ ея комнаты, поднявъ гордо голову.

Лишь только Сережа возвратился, какъ Марѳа Терентьевна явилась въ его каморку, ибо это была не комната, а каморка, гдѣ съ трудомъ могли помѣститься маленькій диванчикъ, столъ и два стула. Столъ былъ заваленъ книгами и тетрадями. Сережа читалъ внимательно одну изъ нихъ. Марѳа остановилась у дверей и, скромно сложивъ пухлыя руки на тучномъ животѣ, постояла, молча ожидая, чтобы молодой баринъ взглянулъ на нее, но, замѣтивъ, что онъ погруженъ въ чтеніе, кашлянула разъ и два и, возвысивъ голосъ, сказала:

— Сергѣй Антоновичъ!

Онъ быстро вскинулъ голову.

— Здравствуйте, — сказалъ онъ ласково, — я не видалъ васъ; чтò вамъ надо?

— Пожалуйте денегъ. Всѣ вышли, какія были.

Лицо Сережи вытянулось.

— Такъ скоро! сказалъ онъ: — я вамъ далъ сто рублей дней восемь тому назадъ.

— Помилуйте, какіе восемь? Дней десять, а можетъ и двѣнадцать, я точно получила сто рублей; а теперь у меня и копейки мѣдной не осталось, все вышло.

— Гдѣ расходъ? спросилъ Сережа.

— Расходъ! Какой расходъ? воскликнула она въ изумленіи.

— Ну да, расходъ. Куда вы ихъ истратили.

— Ахъ, батюшки свѣты, — сказала Марѳоа, всплеснувъ руками, — я отродясь расхода не писала, да какъ я буду? и грамотѣ не обучена. Да мнѣ и не въ привычку расходами заниматься, не мое это дѣло. Въ Знаменскомъ моя должность была единственно барыню одѣвать, да ея мелочами завѣдывать. Прикажутъ булавокъ купить, да шпилекъ, да тесемокъ, нитокъ, шелку, пуговицъ, разной мелочи, такъ о чемъ тутъ писать (Сережа слушалъ съ нетерпѣніемъ этотъ безконечный монологъ). Пожалуютъ мнѣ десять рублей, а то и двадцать — всѣ истрачу, доложу, и безъ всякаго разговора еще выдадутъ. Обыкновенно, барское дѣло. Въ Знаменскомъ…

— О Знаменскомъ надо позабыть, Марѳа Терентьевна, — сказалъ Сережа, подавляя свое нетерпѣніе: — Знаменскаго нѣтъ, и доходовъ нашихъ уже нѣтъ. Надо всякій грошъ считать и записывать, и въ особенности беречь деньги, чтобы въ восемь дней сто рублей не выходило.

— Я завсегда и въ Знаменскомъ барскія деньги считала и берегла; мнѣ барскихъ денегъ не надо. Мнѣ покойникъ вашъ батюшка, дай Богъ ему царство небесное, всегда довѣрялъ, а теперь… молодые господа по-другому живутъ, требуютъ отчета писаннаго, такъ докладываю — я неграмотная.

— Я скажу Вѣрѣ или Глашѣ, онѣ записывать будутъ расходъ со словъ вашихъ.

— Со словъ моихъ! Взыски какіе! Да развѣ я могу упомнить?

— Надо упомнить, Марѳа Терентьевна. Вѣдь сто рублей деньги большія, и мнѣ необходимо знать, куда и на чтò ихъ истратили, — сказалъ Сережа, стараясь быть спокойнымъ, хотя выраженіе лица выдавало его досаду и нетерпѣніе. Но Марѳа Терентьевна приняла видъ еще смиреннѣе и заговорила сладкимъ голосомъ:

— Я вашихъ, сударь, денегъ не возьму; я служила вашимъ родителямъ усердно, и отъ нихъ окромя добраго слова ничего не слыхала… я ужъ стара для новыхъ-то порядковъ.

— Да и я не говорю вамъ худого слова, — сказалъ Сережа тихо, — и новыхъ порядковъ не завожу. Отецъ мой всегда просматривалъ расходныя книги въ конторѣ…

— То конторскіе порядки; на то и контора, чтобы книги держать, — возразила Марѳа пронзительнымъ тономъ, — а я этихъ порядковъ знать не могу, на то есть конторщики!

— Сестры мои всякій вечеръ запишутъ расходъ со словъ вашихъ, вѣдь это нетрудно, — сказалъ Сережа спокойно, но настойчиво.

— Труднехонько! Гдѣ ужъ мнѣ на старости лѣтъ дѣлать по-новому! Мнѣ, сударь, вашихъ денегъ не нужно, и вы обижаете меня, что не довѣряете. Матушка ваша взысковъ такихъ съ меня никогда не дѣлала. Я не привыкла къ такому поведенію! Гдѣ ужъ мнѣ. Увольте!

— Но будьте же благоразумны, Марѳа Терентьевна, поймите, что дѣло идетъ не о недовѣріи, но о порядкѣ.

Марѳа поклонилась въ поясъ.

— Увольте, батюшка баринъ.

— Но отъ чего уволить? спросилъ Сережа, плохо сдерживавшій досаду.

— Отъ всякихъ хозяйственныхъ хлопотъ и взысковъ. Я ужъ лучше буду знать одну свою барыню.

— Но кто же займется…

— А это ужъ дѣло не мое; какъ вамъ будетъ угодно, на то ваша барская воля, а меня освободите, я ужъ стара, и мнѣ на старости-то лѣтъ слушать взыски да недовѣріе, да нареканія — нѣтъ, я вашихъ денегъ и не касалась, я, батюшка, воровкой никогда не была… такъ-то. Увольте, прошу.