Елизавета Салиас-де-Турнемир - Сережа Боръ-Раменскiй

— Глаша, пойми, что она не въ себѣ; впрочемъ, хотя она нынче о васъ не спросила, — сказала Таня, — но намедни спрашивала, и ей сказали, что вы поѣхали устраивать квартиру.

— Что же она? сказалъ Сережа.

— Ничего, будто не слыхала, да можетъ-быть, и въ самомъ дѣлѣ не слыхала.

— И навѣрно не слыхала, — произнесъ онъ съ горестью. — Но однако, какъ ей сказать завтра, что надо ѣхать?

— Просто, войди и скажи: все-де готово, когда желаетъ переѣхать, — сказалъ Степанъ Михайловичъ, — и прибавь: мнѣ давно пора въ университетъ, я и такъ пропустилъ срокъ. Ты все это попроще, будто ничего особеннаго, необыкновеннаго не случилось.

— Не случилось, — повторилъ Сережа глухо, глотая слезы.

— Какъ быть, батенька, надо собою владѣть, ты только входишь на путь трудный, — впереди много, припасай силу. Битва жизни — говорятъ, не напрасно. Это битва и есть!

— Вхожу? Вошелъ, влѣзъ, упалъ въ пропасть несчастій, — сказалъ Сережа тихо, но съ глубокимъ чувствомъ скорби.

— Да, ты получилъ жестокій ударъ, теперь оправься и приготовь себя нести великую тяжесть мелкихъ бѣдъ и неудачъ; безъ нихъ никто не проживетъ; приготовься жить для матери и сестеръ, отрекшись отъ себя. Да, вотъ оно что! Съ Богомъ!

На другой день передъ завтракомъ Сережа вошелъ къ матери, поцѣловалъ у нея руку и остановился у ея кресла. Она сидѣла блѣдная, повидимому, спокойная, будто каменная, глядѣла, ничего не видя, и не говорила, пока ее не спрашивали.

— Мама, — сказалъ Сережа, — недѣлю назадъ перевезли вашу мебель, ваши вещи, а вчера кабинетъ вашъ и всю вашу спальню въ Москву, въ нашу квартиру; она маленькая, но чистая, свѣтлая, на солнцѣ. Надѣюсь, что вамъ будетъ покойно и тепло. Нигдѣ не дуетъ, подоконники обиты войлокомъ и сукномъ. Мебель разставлена. Вчера мы съ Глашей все устроили и распредѣлили комнаты. Мнѣ давно надо держать экзаменъ, хотя для меня и сдѣлали исключеніе, позволили держать позднѣе, приняли во вниманіе…

Онъ внезапно стиснулъ зубы и смолкъ.

— Что ты потерялъ отца, — да, — сказала она холодно. — Да… чтò же ты хочешь?

— Когда вы прикажете переѣзжать?

— Я! — Мнѣ все равно, когда хотите, хотя завтра.

— Такъ завтра, въ одиннадцать часовъ, — сказалъ Сережа. — Это не рано для васъ, неутомительно?

— Я сплю мало и всегда просыпаюсь въ пять часовъ, мнѣ все равно; ну, такъ въ одиннадцать я буду готова.

— А я прикажу, чтобы лошади были запряжены къ одиннадцати часамъ, и приду сказать вамъ, когда все будетъ готово.

Сережа вышелъ изъ комнаты; у него будто гора свалилась съ плечъ.

— Слава Богу! сказалъ онъ, входя въ залу и обращаясь ко всѣмъ: — мама приняла все спокойно и сказала, что въ одиннадцать уѣдетъ. Надо ѣхать по аллеѣ, дать крюку, чтобы не везти ее мимо Знаменскаго, избави Богъ!

— Конечно, я прикажу, — сказалъ Ракитинъ, — конечно, видъ Знаменскаго убьетъ ее.

Онъ вышелъ для послѣднихъ распоряженій. Съ Боръ-Раменскими ѣхали всѣ ихъ бывшіе живущіе, долженствовавшіе ихъ оставить уже въ Москвѣ. Экипажей надо было не мало, да и клажи было множество.

Въ десять часовъ утра, къ совершенному удивленію и общей тревогѣ, Серафима Павловна вышла изъ своей комнаты въ залу, одѣтая по-дорожному, въ перчаткахъ, шляпѣ и манто. Она подошла къ Зинаидѣ Львовнѣ, поцѣловала ее, поблагодарила, потомъ подошла къ Сидору Осиповичу и его благодарила; онъ прервалъ ее:

— Чтò вы? Не стоитъ; я ничего не сдѣлалъ. Но куда же вы? Экипажи еще не поданы.

— Я къ себѣ, — сказала Серафима Павловна, — и отъ себя уѣду въ Москву.

— Развѣ она не знаетъ, — сказалъ Анатоль Сонѣ, — что Знаменское куплено на твое имя?

— Не знаетъ, и не отъ меня она эту бѣду узнаетъ, — сказала Соня.

— Но какъ же вы пойдете, — сказалъ смущенный Ракитинъ, — не лучше ли послѣ, на будущій годъ пойти въ Знаменское; не брезгайте нами, уѣзжайте изъ нашего дома, дорогая, дорогая Серафима Павловна, — прибавилъ Ракитинъ настолько нѣжно, насколько могъ.

— Нѣтъ, нѣтъ, оставьте, пожалуйста, оставьте! сказала она. Зинаида Львовна прочла на лицѣ Серафимы Павловны нѣчто такое, отчего потянула мужа за полу сюртука и знакомъ попросила замолчать.

У дверей Серафима Павловна обернулась и, видя, что за ней идутъ ея дѣти, — сказала твердо, сухо, повелительно:

— Я одна. Останьтесь!

Всѣ замерли на мѣстѣ. Она вышла и медленно, но твердо шла по дорожкѣ кѣ рѣкѣ. Всѣ глядѣли на нее изъ окна, кто съ испугомъ, кто съ жалостью, кто съ изумленіемъ. Сережа не выдержалъ.

— Нѣтъ, — воскликнулъ онъ, — не могу, не пущу ее одну!

И онъ бросился за матерью.

Всѣ другіе не двигались. Глаша зарыдала. Соня и Зинаида Львовна бросились къ ней, обняли ее и плакали.

Серафима Павловна вошла въ домъ, двери котораго были настежь отворены; она твердо вошла на крыльцо и стала медленно подыматься по лѣстницѣ. Она не могла итти отъ страшнаго біенія сердца и часто останавливалась, прикладывая руку къ этому разбитому сердцу. Вотъ и зала, гдѣ онъ сидѣлъ за столомъ такъ недавно, и гдѣ еще стоятъ его большія кресла, а вотъ затворенныя двери въ комнату Вани… Вани! Она обвела залу блуждающими глазами и дрожала вся съ головы до ногъ, какъ листъ подъ осеннимъ вѣтромъ… А вотъ кабинетъ его: дверь отворена. Она взглянула на эту отворенную дверь и со всѣхъ ногъ ринулась въ нее и, стремительно подойдя къ письменному столу адмирала, упала на колѣни передъ его кресломъ, — упала и голову свою безпомощную, посѣдѣлую уронила на подушку кресла. Такъ полубезчувственная, полуживая, но страшно страдающая лежала она на сидѣньѣ кресла, этого пустого кресла! Но вдругъ чьи-то руки обвились вокругъ ея шеи, какъ когда-то обвивались вокругъ ея шеи его руки, и горячія слезы полились на лицо ея, на ея голову, и глухія, стонущія рыданія отдались въ ушахъ ея. Она вся встрепенулась, вся содрогнулась, подняла голову и впилась глазами въ искаженное скорбью лицо Сережи. Она хотѣла оттолкнуть его, но что-то великое возопило въ ней, руки ея, безъ воли ея, потянулись къ сыну, прижали его голову къ груди; ея рыданія, ея слезы смѣшались съ его рыданіями и слезами. У ней разверзлись источники слезъ и потекли неудержимо, стремительно, обильно. Съ ними, съ этими слезами возвратилась къ ней угасавшая жизнь и померкшій разумъ. Загорѣлся огонь любви иной, но столь же сильной — огонь материнской, всесильной, великой любви!

Долго ли плакали они въ объятіяхъ другъ друга, они не знали, но когда опомнились, то сынъ тихо и бережно, не выпуская мать изъ своихъ объятій, повелъ ее изъ дома и ст, лѣстницы, посадилъ въ карету, сѣлъ рядомъ съ нею и, не дожидаясь никого, сказалъ твердо и громко:

— Съ Богомъ, въ Москву!

Серафима Павловна послѣ потрясающаго прощанія съ Знаменскимъ впала въ апатію и вошла въ свою маленькую московскую квартиру, не замѣчая ее, и на всѣ заботливые вопросы Сережи отвѣчала односложно.