Елизавета Салиас-де-Турнемир - Сережа Боръ-Раменскiй

Сережа вскочилъ. Онъ былъ красный, какъ ракъ, и глаза его горѣли: гнѣвъ, долго сдерживаемый, овладѣлъ имъ.

— Убирайся вонъ! закричалъ онъ неистово.

Марѳа взвизгнула: „Батюшки свѣты“ и выскочила изъ комнаты.

Сережа, стыдясь самъ себя, сѣлъ въ кресла.

Черезъ нѣсколько минутъ Глаша вошла въ комнату.

— Что ты надѣлалъ? сказала она брату запальчиво, — Какую заварилъ кашу? Марѳа воетъ и причитаетъ съ видимымъ желаніемъ вызвать мать изъ кабинета и заставить ее вступиться. Что ты сказалъ ей? Она вопитъ, что воровкой не была отродясь.

— Ничего я ей не сказалъ, — отвѣчалъ Сережа, — а просилъ, чтобы всякій день записывала расходъ.

— Она всегда была отвратительнаго нрава, фарисейка, съ тѣхъ поръ, какъ мы разорены, мечтаетъ о томъ, чтобы уйти отъ насъ; у ней капиталъ свой и богатая сестра.

— За чѣмъ же дѣло стало? Пусть уходитъ: одной привередницей будетъ меньше, — сказалъ Сережа съ досадой.

— Хорошо, а что скажетъ мама? Какъ она на это посмотритъ?

— Да…

Сережа задумался.

— Пожалуйте къ барынѣ, — сказалъ вошедшій Софрошка, ставшій цѣлымъ Софрономъ. — Баринъ, — прибавилъ онъ тихо, — тамъ дымъ коромысломъ. Эта ехидна Марѳа…

— Хорошо, иди себѣ, — сказалъ Сережа и пошелъ къ матери.

— Serge, — сказала она, лишь только его завидѣла, — это что за новости? Какъ ты осмѣлился гнать изъ моего дома мою старую, заслуженную слугу. Или ты думаешь, что теперь можешь распоряжаться, потому… потому…

Серафима Павловна заплакала.

— Мама, милая, — заговорилъ Сережа.

Она прервала его раздражительно.

— Я не позволю тебѣ мудрить въ моемъ домѣ, не позволю обижать моихъ вѣрныхъ, старыхъ слугъ.

— Но, мама…

— Молчи, молчи и слушай меня. Я глава дома, я хозяйка, а не ты, слышишь! Не осмѣливайся путаться не въ свои дѣла. Хозяйство дѣло женское. Я вижу, какая неурядица завелась въ домѣ, пока я была больна, но теперь кончено! Я сама займусь всѣмъ, а ты поди, попроси у Марѳы прощенія и уговори ее остаться при мнѣ. Она хочетъ уходить, говоритъ, что ты ее выгналъ. Я этого не потерплю. Поди, поди сейчасъ.

— Но я ни въ чемъ не виноватъ, — сказалъ Сережа, опять вспыхнувшій какъ огонь. — Помилуй, мама, если я буду просить прощенія у этой… этой злюки, то какое же будетъ мое положеніе въ домѣ?

— Никакого, — отвѣтила настойчиво Серафима Павловна, — ты при мнѣ, а не я при тебѣ. Твое положеніе опредѣлено — ты сынъ и учащійся еще юноша. Рано быть хозяиномъ и господиномъ, и пока я жива, ты имъ не будешь, слышишь! Заведи свой домъ, да въ немъ и хозяйничай, какъ знаешь, законы предписывай, а у меня, нѣтъ, я не позволю.

Сережа хотѣлъ сказать что-то, — она замахала руками и зажала уши.

— Ничего, ничего, ничего слушать не хочу! Поди къ Марѳѣ, помирись и уговори ее остаться. Безъ этого не приходи ко мнѣ, я тебя видѣть не желаю. Слышишь… Господи! воскликнула она, видя, что Сережа стоитъ: — до чего я дожила безъ моего друга: никто меня не слушаетъ, родной сынъ забылъ приказаніе отца…

— Мама! мама! закричалъ Сережа отчаянно: — все будетъ сдѣлано, что вамъ угодно, но не волнуйтесь и не думайте такъ обо мнѣ.

Онъ стремительно вышелъ изъ комнаты и отправился къ Марѳѣ.

— Мама приказала мнѣ просить у васъ прощенія и вмѣстѣ съ тѣмъ просить васъ остаться въ нашемъ домѣ. Приказанія моей матери мнѣ законъ, и я исполняю ихъ. Пожалуйста, простите меня, хотя я и не желалъ васъ обидѣть, и останьтесь при мамѣ, она этого желаетъ.

Марѳа напустила на себя особенное смиреніе.

— Я волю барыни всегда исполнить готова и, если уже ей угодно, останусь, но только я не привыкла ни къ взыскамъ, ни воровкой…

Сережа, чуя бѣду отъ себя самого, ибо плохо умѣлъ владѣть собою, поспѣшно ушелъ въ свою комнату. Онъ былъ такъ взволнованъ, разсерженъ, смущенъ, что дрожалъ и блѣднѣлъ.

За вечернимъ чаемъ Серафима Павловна объявила, что съ завтрашняго утра беретъ въ свои руки домашнее хозяйство, и потребовала въ девять часовъ повара. Повара не оказалось, но явилась на другой день утромъ толстая баба, въ ситцевой, сомнительной чистоты, юбкѣ и ужасной широкой кофтѣ; баба эта, по обычаю большихъ городовъ, брезгала сарафанами и носила уродливаго покроя платья, юбки и кофты, скроенныя будто бы на французскій ладъ. Она предстала предъ Серафимой Павловной во всемъ безобразіи своей одежды и со всею наглостію кухарокъ, распущенныхъ, извращенныхъ и не признающихъ никакого, а всего менѣе хозяйскаго, авторитета.

— Кто ты такая? Чтò тебѣ? спросила Серафима Павловна, озадаченная внезапнымъ появленіемъ бабы.

— Я кухарка, пришла за приказаніями.

Серафима Павловна оглядывала кухарку и думала: „Это просто баба, грязная баба, какая же это кухарка!“

— Марѳа, Марѳа! воскликнула Серафима Павловна и принялась звонить въ колокольчикъ, звукъ котораго былъ такъ пронзителенъ, что когда звонили другіе, она зажимала собѣ уши; при первомъ его звукѣ, изъ обѣихъ дверей спальни прибѣжали — въ одну дверь Марья Дмитріевна, въ другую — Марѳа Терентьевна.

— Что вы? Чтò случилось? воскликнула Серафима Павловна и прибавила съ насмѣшкой: — гдѣ пожаръ?

— Пожара нѣтъ нигдѣ, — отвѣчала въ не менѣе раздражительномъ тонѣ Марѳа, — а вы, сударыня, бѣды не накликайте; бѣды ужъ и такъ не мало, зачѣмъ еще другія бѣды.

— Молчи, Марѳа! сказала Серафима Павловна, научившаяся говорить досадливо и рѣзко. — Я не хочу, чтобы вы вбѣгали ко мнѣ, какъ угорѣлыя, и пугали меня.

— Господь съ тобою, — сказала ласково Марья Дмитріевна, — чего пугаться? Мы всѣ здѣсь, и дѣтки твои и мы, охраняемъ тебя, адмиральша моя дорогая.

Ласковыя слова старухи-няни тотчасъ успокоили Серафиму Павловну. Она показала на бабу и сказала:

— Она говоритъ, что она кухарка. Правда это? — Она бѣлая кухарка? наша кухарка, не людская?

— Да я у васъ одна одинёхонька, — заговорила кухарка бойко и нагло, — я и бѣлая, я и черная, я и судомойка и на всю черную работу я одна. Рукъ не покладаю день-деньской, съ утра до поздней ночи работаю.

— Какъ же такъ? сказала Серафима Павловна. — Я вижу, пока я была больна, пошла въ домѣ неурядица. Творятся чудныя дѣла. Кто ее нанималъ?

— По просьбѣ Сергѣя Антоновича сыскалъ ее Степанъ Михайловичъ, — сказала няня.

— Сергѣй Антоновичъ во все входятъ сами, всѣмъ завѣдуютъ, — сказала ехидно Марѳа.

— Ну, теперь всему этому я положу конецъ. Я теперь здорова и займусь всѣмъ сама.

— Что прикажете къ обѣду? спросила кухарка.

— Какъ, что прикажу? Вѣдь я не кухарка, развѣ я это знаю, — сказала съ досадой Серафима Павловна: — поваръ всегда подавалъ мнѣ menu, и я вычеркивала, что мнѣ не нравилось. Ты бы принесла мнѣ menu, записку, — прибавила она, поясняя.

— Какую такую записку? сказала кухарка, недоумѣвая.

— Записку, чтò хочешь готовить.