Елизавета Салиас-де-Турнемир - Сережа Боръ-Раменскiй

— Хорошо. Какое имя?

— Первое попавшееся, хотя Знаменскій, оно звучитъ мнѣ не чужимъ, и притомъ Знаменскихъ, я думаю, много.

— Какъ звѣздъ на небѣ, какъ опенокъ на пнѣ, такъ и ихъ въ семинаріяхъ, — сказалъ смѣясь Казанскій, скрывал за смѣхомъ одолѣвшую его печаль. — Ободрись, — сказалъ онъ прощаясь, — главное, духа не лишайся, и все пойдетъ по маслу.

Жизнь въ маленькомъ домикѣ за Москвой-рѣкой текла ровно и тихо нѣсколько недѣль до самаго декабря. Минуло два года съ лишнимъ послѣ смерти адмирала, но Серафима Павловна траура не снимала и попрежнему никуда не ѣздила. Наконецъ, сама Серафима Павловна, замѣтивъ, что дочери, въ особенности Вѣра, сильно скучаютъ, объявила, что теперь пора посѣтить всѣхъ родныхъ, ближнихъ и дальнихъ; она прибавила, что недавно посѣтившая ее старая кузина, княжна Алмазова, восхищалась красотою Вѣры и сама вызвалась вывозить ее въ свѣтъ. При этомъ Серафима Павловна вздохнула и сказала:

— Когда-то я мечтала, что сама повезу Вѣру всюду, потомъ дадимъ мы балъ на всю Москву, а когда она привыкнетъ къ свѣту, освоится съ нимъ, мы поѣдемъ въ Петербургъ, чтобы представить ее ко двору. Я была увѣрена, что Вѣра получила бы шифръ за подвиги отца, севастопольскаго героя. А теперь…

Она заплакала.

— Мама, если ѣхать, то пора, — сказала Вѣра, слушавшая эти слова чуть ли не въ сотый разъ, такъ что они ей до смерти опротивѣли.

— Вели заложить карету, — сказала Серафима Павловна, утирая заплаканные глаза.

— Вы всегда позабываете, что экипажи и лошади проданы, — сказала Вѣра сухо, — впрочемъ опекуны сказали, что вы во всякое время можете нанять приличную карету. У нихъ на это отложены и деньги.

— Терпѣть не могу ѣздить въ извозчичьихъ каретахъ! Нечего сказать, хорошо распорядились опекуны. Это, вѣрно, Ракитинъ? сказала съ досадой Серафима Павловна.

— Конечно, Ракитинъ, — сказала Вѣра, — кто же, какъ не онъ. Онъ запѣвала! Всему дѣлу начало!

— Вѣра! воскликнула Глаша съ укоромъ.

— Что ты? Тебѣ что? отвѣчала Вѣра холодно и съ пренебреженіемъ.

Дѣло было въ томъ, что Серафима Павловна собственнымъ умомъ рѣшила, что она ограблена, и винила во всемъ Ракитина, ставя ему въ вину скорую продажу имѣній. Это негодованіе раздѣляла вполнѣ Вѣра и отчасти Глаша, которая и высказала свои подозрѣнія Танѣ, пріѣзжавшей всякій мѣсяцъ на два-три дня. Таня, очень любимая всѣми, имѣла большое вліяніе на Глашу и жарко съ ней спорила: она сказала, что всѣ бумаги, счеты, векселя хранятся у ея отца до совершеннолѣтія Сережи, и что Ракитинъ, купившій Знаменское, заплатилъ за него дороже, чѣмъ другіе покупатели. Глаша, по свойству своихъ практическихъ способностей, была недовѣрчива и подозрительна. Подозрительность — черта несимпатичная и въ старости, противна въ молодости, часто это признакъ низменной натуры. Таня старалась уничтожить подозрительность Глаши. Желаніе Глаши было найти вездѣ дурную сторону, а у Тани, напротивъ: она во всякомъ человѣкѣ, какъ истинная христіанка, искала хорошую сторону. Споры и даже порою ссоры вспыхивали у нихъ по этому поводу. Такъ и объ Ракитиныхъ. Таня дала Глашѣ честное слово, что сама, своими ушами, слышала, какъ Ракитинъ сказалъ отцу ея:

— Если откупщикъ Енохинъ дастъ за Знаменское 100 тысячъ, то я дамъ 150, потому что считаю, что имѣніе этого стоитъ и притомъ оно межа съ межою сходится съ моимъ, слѣдственно стоитъ для меня дороже. Имѣть такого близкаго сосѣда, какъ Енохинъ, не есть пріятность. Знаменское я покупаю на имя Сони, которая его ужасно любитъ.

Отецъ Димитрій самъ сказалъ Глашѣ, вѣроятно, узнавъ кое-что отъ дочери, что если бы Знаменское допустили до продажи съ молотка, то и ста тысячъ за него бы не выручили, что на симбирскомъ имѣніи Ракитинъ не имѣлъ ни копейки выгоды и перепродалъ его за ту же цѣну.

— Зачѣмъ же онъ покупалъ наше имѣніе, — спросила Глаша, — если оно было ему не нужно?

— Затѣмъ, что онъ былъ назначенъ опекуномъ и не хотѣлъ вашего разоренія, не хотѣлъ, чтобы все продавали съ молотка за безцѣнокъ. Онъ купилъ, и такъ какъ оно было ему не нужно, то пріискалъ покупщика и перепродалъ.

— Великодушіе! сказала Глаша, не вполнѣ вѣря и полунасмѣшливо.

— Рѣдкое, — отвѣтилъ отецъ Димитрій серіозно, — и рѣдкая привязанность и уваженіе у Ракитиныхъ къ вашимъ родителямъ. Неблагодарность, Глафира Антоновна, одинъ изъ самыхъ гнусныхъ пороковъ и большой грѣхъ передъ Господомъ.

Глаша вспыхнула и замолчала. Однажды она пересказала весь этотъ разговоръ Вѣрѣ, но Вѣра, съ тупоуміемъ, ей присущимъ, повернула все въ насмѣшку и сказала:

— Такъ они и тебя обморочили. Ну, Глаша, я думала, ты умнѣе.

— Если меня обманули, то не могли же обмануть умнаго отца Димитрія, — сказала Глаша.

— Ракитинъ уменъ, хитеръ и деньгамъ счетъ знаетъ, — отвѣчала Вѣра, — а отецъ Димитрій хотя и уменъ, но Божій человѣкъ. On lui а fait voir midi à quatorze heures. Hy, a меня не проведешь!

— Конечно, кто тебя проведетъ, съ твоей ума палатой , — сказала Глаша ядовито.

И странное дѣло: слова Вѣры подѣйствовали на Глашу обратно; она перестала не только подозрѣвать Ракитина въ корыстныхъ цѣляхъ, но еще стала цѣнить его умъ и прямоту и высказывала всему семейству свою благодарность; Вѣра же не могла помириться съ мыслью, что Ракитины жили въ домѣ-дворцѣ, а они, Боръ-Раменскіе, въ крошечномъ, плохенькомъ домишкѣ за Москвой-рѣкой. Вѣра часто говорила съ матерью, и ея подозрѣнія и недовѣрчивость упали на подготовленную почву. Серафима Павловна продолжала любить Соню, продолжала любить и питать благодарныя чувства къ Зинаидѣ Львовнѣ, но она положительно не могла выносить Ракитина, не могла безъ отвращенія слышать его громкаго голоса, видѣть его высокой, широкоплечей фигуры. „Хитрый мужикъ!“ думала она, не вѣря въ его преданность, честность и безкорыстіе.

— Вѣра, — сказала Серафима Павловна, прерывая дочерей, — скажи брату, чтобы онъ распорядился: карету, да хорошую, съ приличными лошадьми, но не бойкими, — я боюсь! Скажи Софрону, чтобы онъ примѣрилъ ливрею Ивана: не будетъ ли онъ въ ней похожъ на пугало. Я не хочу ѣхать съ лакеемъ, одѣтымъ въ Тришкинъ кафтанъ. Вѣра, прежде всего мы поѣдемъ къ тетушкѣ княжнѣ Алмазовой, потомъ къ князю Николаю Сычевскому, онъ былъ двоюродный дядя моего папа, и любили они другъ друга, потомъ къ Оболонскимъ и Прудищевымъ — это дальніе родные вашего отца, думаю, старомодные, но богатые, пожалуй, бездѣтные. Вотъ бы, Вѣра, если бы они тебя полюбили и оставили бы тебѣ состояніе.

— Чтò это, мама! Съ чего? Вотъ фантазія!

— Ахъ, боги мои, и не то бываетъ на свѣтѣ, и помудренѣе бываютъ случаи.

— А потомъ куда? спросила Вѣра, видя, что мать занеслась, по своему обыкновенію.

— А потомъ къ подругѣ моей молодости, Писаревской. Я ее ужъ лѣтъ десять не видала.