Елизавета Салиас-де-Турнемир - Сережа Боръ-Раменскiй

— А къ Ракитинымъ? сказала Глаша: — къ нимъ нельзя не ѣхать, надо ѣхать къ первымъ. Мы у нихъ жили и въ домѣ и на дачѣ… Они…

— Да, да, да. Поѣду, непремѣнно поѣду, хотя, признаюсь, мнѣ къ нимъ ѣздить тяжело. Зинаида и Соня, конечно, мнѣ дороги и милы, но онъ, Ракитинъ… тутъ не чисто…

Сережа, вошедшій въ эту минуту въ кабинетъ матери, вспыхнулъ.

— Мама, ради Бога, умоляю васъ, отгоните эти мысли. Мнѣ ужасно слышать, что вы подозрѣваете въ корысти лучшаго и вѣрнѣйшаго изъ друзей отца.

— Никогда Ракитинъ не былъ другомъ отца вашего; для этого у него нехватало образованія, воспитанія и рожденія. Онъ не одного круга съ нами, — говорила Серафима Павловна съ раздраженіемъ, котораго прежде у ней никогда не было и тѣни.

— Однако, стало-быть, папа очень уважалъ его, если назначилъ опекуномъ.

— Потому что онъ богатъ, — протянула Вѣра.

— Потому что онъ дѣлецъ, — сказала Серафима Павловна, — и, къ сожалѣнію, слишкомъ большой дѣлецъ. Въ мутной водѣ умѣетъ рыбу ловить.

— Грѣшно это, мама! сказалъ Сережа съ болью въ сердцѣ и отчаяніемъ въ голосѣ.

— Что ты понимаешь: ты еще почти ребенокъ.

— Мнѣ скоро двадцать лѣтъ. Я ужъ не имѣю опекуна, а только попечителя.

— О чемъ пещись твоему попечителю, — сказала Вѣра, — вѣдь у тебя ужъ ничего нѣтъ? А гордъ и заносчивъ по-прежнему, всѣми хочетъ командовать, всѣмъ совѣты преподаетъ и изображаетъ изъ себя патріарха, старца, chef de famille, какъ говорятъ французы, даже смѣшно.

— Пока я жива, я глава семейства, — сказала Серафима Павловна внушительно и важно.

Вѣра улыбнулась, улыбнулась и Глаша, но Сережа принялъ это иначе.

— Конечно, милая мама, — сказалъ онъ ласково и почтительно, — и всѣ мы должны повиноваться вамъ. Папа такъ всегда приказывалъ, — прибавилъ онъ, холодно глядя на сестеръ.

Послѣ обѣда Глаша пришла въ комнату Сережи.

— У maman новая фантазія, — сказала она брату полушутя, безъ веселости и полусеріозно, — она приказала принести свое траурное платье, не вседневное, а другое, и нашла, что оно не свѣжо. Она велѣла мнѣ завтра ѣхать къ портнихѣ заказать другое и купить новую шляпку. Портниха, ты знаешь кто? Эмма, изъ самыхъ дорогихъ! Платье и шляпа не могутъ стоить менѣе пятидесяти рублей, а то и больше.

Сережа задумался.

— Какъ ей сказать, что денегъ нѣтъ? начнутся слезы и упреки, что всѣ тратятъ деньги, Богъ вѣсть куда, сорятъ ими, а вѣдь, право, мы, я говорю о себѣ и Вѣрѣ, въ глаза гривенника не видали и тоже обносились. Вѣра поѣдетъ съ визитами, и ей надо платье.

— Я думалъ, черное платье всегда хорошо и носится долго, — проговорилъ озадаченный Сережа.

— Видно, что мужчина, да еще мальчикъ, не видавшій свѣта! воскликнула Глаша.

— А ты видѣла? спросилъ Сережа насмѣшливо, хотя и добродушно, но лицо его было озабоченно.

— Нѣтъ, и въ щелку не видала, но слышала. Мама о чемъ другомъ, а о свѣтѣ, его обычаяхъ, приличіяхъ все до тонкости знаетъ. Вчера она говорила, что нѣтъ ничего дороже, какъ носить черныя платья. Когда оно не первой свѣжести, то оно тряпка, годная для нищенки!

Сережа молчалъ.

— Ты слышишь, или нѣтъ? Она посылаетъ покупать шляпку и платье, безъ денегъ, чтобы было — и все тутъ!

— Глаша, — сказалъ Сережа серіозно и печально, — какъ это ты, говоря о нашей жалкой, несчастной матери, говоришь: она, это такъ непочтительно; ты и тонъ себѣ позволяешь насмѣшливый, это такъ гадко!

— Ну, тонкости! я и не думала, такъ сказалось! Не могу же я, какъ греческій мудрецъ семь разъ повернуть языкомъ прежде, чѣмъ вымолвить слово. Ну, такъ какъ же? Денегъ дай, или иди самъ съ мамой объясняйся. Я не пойду. Она меня доведетъ до страшной досады. Она къ отказамъ не привыкла, жила въ свое удовольствіе, въ роскоши.

— Дай подумать, — сказалъ Сережа, сѣлъ и подперъ голову рукою.

— Денегъ нѣтъ? сказала Глаша.

— Конечно, почти нѣтъ, кромѣ тѣхъ ста рублей, которые я вчера предлагалъ maman для хозяйства.

— Такъ какъ же?

— Вотъ объ этомъ-то я и думаю. Поѣзжай, купи шляпу — вотъ мои послѣдніе двадцать пять рублей, а платье закажи, да пусть его дѣлаютъ подольше, пока я добуду денегъ.

— Найти немудрено, но вѣдь отдать надо, — сказала Глаша. — Ты не возьмешь у Ракитиныхъ, я бы не хотѣла.

— Ни за что я у нихъ не возьму; они для насъ и безъ этого слишкомъ много сдѣлали.

Сережа взялъ фуражку и вышелъ. Глаша отправилась съ няней въ лавки. Серафима Павловна, какъ дитя малое, ничего не подозрѣвала и благодушно вышивала шелкомъ по атласу дорогую занавѣску.

На другой день Сережа отдалъ Глашѣ для платья матери семьдесятъ пять рублей и не хотѣлъ сказать, откуда досталъ ихъ. Съ самой смерти отца отношенія Глаши къ брату сдѣлались лучше; она, конечно, не сочувствовала ему во многомъ, незаодно они мыслили, неодинаково чувствовали, но ближе стали другъ къ другу. Сережа понялъ, что сестра совсѣмъ не зла, а крайне ревнива и оттого бываетъ раздражительна, что она очень деспотична и нетерпима, но полна ума, энергіи и силы воли; Глаша оцѣнила доброту, чувствительность и желаніе Сережи угодить не только матери, но даже и ей. Она поняла, что должна охранять мать, помогать въ этомъ брату, и хотя отчасти сохранять миръ семейный, даже и для собственнаго спокойствія. Она нетерпѣливо видѣла слезы матери и выслушивала ея сожалѣнія. На Вѣру нельзя было разсчитывать: Вѣра стала особнякомъ. Она всегда была эгоисткой, а теперь являлась озлобленной эгоисткой, не могла или не хотѣла помириться съ тѣсною жизнью въ маленькихъ комнаткахъ, въ глухомъ переулкѣ Замоскворѣчья, мечтала о выѣздахъ въ свѣтъ, и искала случая пристроиться къ кому-нибудь изъ знатныхъ родныхъ, чтобы свѣтъ посмотрѣть, себя показать, и, быть можетъ, выйти замужъ, сдѣлать хорошую партію. Ракитины попрежнему часто посѣщали Боръ-Раменскихъ, но отношенія нѣсколько измѣнились. Умная Зинаида Львовна замѣтила, что Серафима Павловна и Вѣра относятся къ ея мужу иначе, чѣмъ бы слѣдовало, что, быть можетъ, онѣ осмѣлились подозрѣвать его въ корысти и вознегодовали. Она сдѣлалась сдержаннѣе и отчасти холоднѣе; Соня чрезмѣрно огорчалась этими новыми отношеніями, хотя сама была любима всѣми попрежнему. Ракитинъ, котораго Серафима Павловна принимала холодно и надменно, бывалъ очень рѣдко. Сережа, огорченный и обиженный такимъ поведеніемъ матери и сестры, сознавалъ, что помочь этому нечѣмъ, и молчалъ.

— Время поможетъ, время покажетъ, — говорилъ ему въ утѣшеніе Степанъ Михайловичъ.

— Каково ждать! Каково переживать! Да и чтò покажетъ? Когда покажетъ? восклицалъ Сережа. — Мама, когда она поглядѣла съ одной стороны, другой знать не хочетъ. Она твердитъ одно: они еще больше разбогатѣли на нашъ счетъ. Чтò я могу сказать? Чѣмъ доказать?

— Конечно, ничѣмъ, молчать надо, — сказалъ Степанъ Михайловичъ, — не раздражать противорѣчіемъ.