Елизавета Салиас-де-Турнемир - Сережа Боръ-Раменскiй

— Я ничего не хочу, я не смѣю хотѣть; это ваша воля; что прикажете.

— Затѣяла: чтò прикажете; какъ я прикажу, когда я не знаю.

— А я, барыня, тоже не знаю и писать не умѣю, неграмотная. О запискѣ, что вы требуете, я и не слыхивала.

— Да она совсѣмъ дура! сказала Серафима Павловна вслухъ, но по-французски, чтобы не обидѣть бабу.

— Я не дослышала, что вы говорите, — сказала кухарка.

— Боже мой, какая мука, — сказала Серафима Павловна съ нетерпѣніемъ, — имѣть дѣло съ такимъ народомъ!

Марья Дмитріевна взяла кухарку за руку.

— Акулина, — сказала она, — мы сперва потолкуемъ объ обѣдѣ, а потомъ ужъ дойдемъ и до барыни. Видишь, — прибавила она, уходя за дверь съ кухаркой, — она, сердечпая, у насъ больна была при смерти, умирала, и теперь еще плоха, не оправилась еще.

Кухарка съ соболѣзнованіемъ покачала головой.

— Не въ своемъ умѣ! да, да, дѣло неладное. Ужъ вы прикажите мнѣ сами, а до барыни не доводите. Они съ меня не вѣсть что требуютъ: и записокъ и по-французскому что-то; нѣтъ ужъ увольте отъ нихъ. Ишь! не въ своемъ умѣ!

На другой день утромъ Серафима Павловна поднялась ранехонько, раньше обыкновеннаго. Домашніе спали; она разбудила ихъ. Марѳа встала съ воркотней:

— Ни свѣтъ ни заря — вскочила! Чего вскочила? Хозяйничать! Нахозяйничаетъ! Не знаешь, плакать ли, смѣяться ли? Охъ! охъ! жизнь моя горькая!

— Ну, вотъ я и готова, — сказала она Марѳѣ, входя въ дѣвичью. — Пойдемъ, сдай мнѣ провизію. Времена другія; друга моего нѣтъ со мною и некому миловать и беречь меня. (Она заплакала). Сама должна я трудиться, за дѣтей думать, ихъ оберегать, о нихъ заботиться. Сама должна хозяйничать. Пойдемъ!

— Куда же? сказала озадаченная Марѳа.

— Въ кладовую, тамъ, гдѣ провизія. Я хочу все принять, осмотрѣть, счесть, положить и запереть; Сережа говоритъ: денегъ у насъ мало, надо всякій грошъ считать! Ну чтò жъ, буду считать!

— Провизія вся тутъ, — сказала Марѳа, выдвигая одинъ ищикъ комода, — да ея и немного. Сдать все — не долго.

Въ ящикѣ комода лежали кое-какъ картузы изъ сѣрой бумаги, а въ нихъ крупа, рисъ, сахаръ, кофе, макароны, а въ мѣшкѣ мука; тутъ же стояли небольшія бутылки съ прованскимъ масломъ и уксусомъ.

— Фи, какая гадость! воскликнула Серафима Павловна, поглядѣвши недовольнымъ взглядомъ на эту груду такъ называемой экономками мѣсячной провизіи. — Сахаръ прорвалъ этотъ гадкій сѣрый конвертъ, крупа тоже просыпалась… Какъ тебѣ, Марѳа, не стыдно! Не могла ты это привести въ порядокъ. Я отъ тебя этого не ждала! Вотъ и миндаль смѣшался съ изюмомъ, и вездѣ пыль! Я и вообразить не могла такого безпорядка.

— Что вы знаете! сказала Марѳа запальчиво: — когда это вы провизію видали, — что всегда такъ. И во что ее класть прикажете? Квартирка маленькая, ничего нѣтъ, никакого удобства, никакого прибѣжища. Обыкновенно, нанимали молодые господа, чего они смыслятъ?

— Квартира, правда, мала, но изъ этого не слѣдуетъ, чтобы мѣсячная провизія валялась кое-какъ. Сахаръ положить въ жестянку…

— И кофе въ жестянку, и еще что? Сколько же это будетъ у насъ жестянокъ, и куда ихъ ставить? Въ чуланъ… да у насъ и чулана нѣтъ. Такую ужъ удобную квартиру дѣти ваши милыя нашли. Разумѣется, если да младенцы, сказать можно…

— Марѳа! Не причитай, надоѣла! но вотъ что; надо заказать такой большой ящикъ съ компартиментами.

— Чтò такое? я не видывала, — сказала Марѳа, сильно негодовавшая.

— Ты не видала, а я знаю. Это глубокій ящикъ съ перегородками, во всякую такую… ну, яму, что ли? всыпаютъ: въ одну — крупу, въ другую — сахаръ, куда изюмъ или миндаль — это красиво, удобно…

— И дорого, — добавила Мароа не безъ оттѣнка сильной насмѣшливой досады.

— Не Богъ вѣсть что, не тысячи! сказала Серафима Павловна.

— А Сергѣй Антоновичъ и о грошахъ заботятся, и на хлѣбѣ и на мясѣ выгадываютъ: куда ужъ думать о сундукахъ съ ямами! сказала Марѳа ядовито.

— Надоѣла. Позови Сережу! воскликнула Серафима Павловна.

Сережа, оторвавшись отъ книги, тотчасъ пришелъ.

— Я вижу, — сказала ему мать по-французски, — что, пока я была больна и ни на что не способна, у насъ въ домѣ завелись всякіе безпорядки. Я хочу все привести въ должный порядокъ, и чтобы все было прилично. Начать съ того, что провизію положить некуда. Скажи мнѣ, сколько у насъ денегъ, у кого онѣ, и кто ихъ получаетъ и откуда?

— Пенсія отца, — отвѣчалъ Сережа, — и небольшіе проценты съ капитала, уцѣлѣвшаго послѣ продажи имѣній; но, мама, не лучше ли уйти въ вашъ кабинетъ, чтобы тамъ переговорить на свободѣ? сказалъ Сережа, замѣтившій жадное любопытство Марѳы, понимавшей по-французски, благодаря своему долгому служенію у Боръ-Раменскихъ и около Серафимы Павловны, всегда говорившей по-французски.

Они пошли въ кабинетъ и сѣли на диванѣ; Сережа краснѣл и блѣднѣлъ; онъ не зналъ, сказать ли матери всю правду. Онъ боялся поразить ее.

— Пенсія отца состоитъ изъ 3000, — сказалъ онъ, — и получается по третямъ. Мы истратили всю треть, лишь только ее получили, при переѣздѣ въ Москву, уплативъ многое, Покидая дачу.

— А уфимское, симбирскія имѣнія? а Знаменское?

— Насъ обокралъ управляющій на огромную сумму; онъ бѣжалъ, его схватили, но денегъ не нашли, притомъ онъ имѣлъ долгое время полную довѣренность, и долги надо было оплатить.

Онъ замолчалъ. Она спросила коротко:

— Потомъ?

— Уфимское и симбирское имѣнія проданы за долги. Фабрика разорила насъ.

— Потомъ…

— Знаменское…

— Что Знаменское? Говори, да говори же! воскликнула она съ ужасомъ. — Я вспоминаю, Ракитинъ тогда что-то говорилъ мнѣ, но все смутно въ моей памяти.

Въ голосѣ ея звучала такая тревога, на лицѣ изображался такой испугъ, что сынъ, взглянувъ на широко раскрытые глаза ея, на него устремленные, смутился и не смѣлъ сказать ей правды; онъ зналъ, какъ она привязана къ Знаменскому, и вспомнилъ, какъ недавно оправилась она отъ смертельной болѣзни.

— Ну? сказала она.

— Знаменское не даетъ доходу: это подмосковная, имѣніе для потѣхи, для пріятнаго мѣстожительства. На него надо тратить деньги… Его бы продать!

— Ни за что! Никогда! воскликнула она, — хотя бы мнѣ пришлось ходить пѣшкомъ, ѣсть черный хлѣбъ… Онъ тамъ все устроилъ, онъ тамъ жилъ и любилъ насъ… меня… Мы были тамъ счастливы, какъ… счастливы…

Рыданія заглушили слова ея; Сережа молча цѣловалъ ея руки.

— Мама, милая! мы всѣ любимъ васъ. Для васъ вся жизнь моя! Пока я живъ, милая, я буду покоить и беречь васъ.

Она была не въ силахъ продолжать разговоръ и, быть можетъ, выносить его ласки; она встала и, рыдая, ушла въ свою спальню и заперла дверь за собою. Сережа, понуривъ голову постоялъ, потомъ медленно пошелъ къ себѣ и, глубоко вздохнувъ, развернулъ книгу.

Много ли онъ прочелъ въ ней?