Елизавета Салиас-де-Турнемир - Сережа Боръ-Раменскiй

— Усталое! Съ чего это? Что за новости! Если ты не спишь ночи, то я не похвалю такихъ привычекъ. Можно посѣщать общество, даже должно, можно быть и въ театрѣ, но не спать ночей — это уже излишекъ. Притомъ театры кончаются въ полночь!

— Повѣрьте, что я одинъ только разъ былъ въ театрѣ за всю зиму, соблазнился и пошелъ послушать пріѣхавшую знаменитую пѣвицу, да на дняхъ пошелъ посмотрѣть трагедію Шекспира, увлекся съ товарищами.

— Фи! скука какая! Шекспиръ! Вѣдь онъ старше царя Гороха.

— Нѣтъ, мама, я думаю, вы давно не читали Шекспира и оттого вообразили себѣ, что скука.

— Да, я никогда его не читала; меня воспитывала гувернантка-француженка и читала со мною Шекспира въ передѣлкѣ Дюсиса. Она всегда говорила, что самъ Вольтеръ считалъ Шекспира варваромъ и что Дюсисъ его мастерски передалъ: онъ сохранилъ однѣ красоты Шекспира и прибавилъ къ нимъ свое, лучшее.

— Нѣтъ, мама, право, — сказала Глаша, — это только французы говорятъ, которые другой литературы, кромѣ своей, не знаютъ. Нѣмцы и мы цѣнимъ Шекспира высоко — это геній; англичане же гордятся имъ. Комментарій на сочиненія Шекспира — цѣлая библіотека; недавно Степанъ Михайловичъ мнѣ и Сонѣ объяснялъ красоты трагедій Шекспира по Гервинусу и Даудену.

Серафима Павловна хотѣла отвѣчать дочери, но увидѣвъ, что она осталась съ ней одна и что Сережа ушелъ, воскликнула:

— Гдѣ Сережа? Ушелъ! Не успѣешь чихнуть, какъ онъ ужъ ускользнетъ. Нѣтъ! Я недовольна Сергѣемъ. Эта манера пропадать изъ дома — невыносима. Развѣ такой молодой мальчикъ можетъ позволять себѣ вести разсѣянную жизнь? Притомъ сидѣть одной дома — тоска томительная. Если бы мой милый… милый… былъ еще живъ, то…

Глаша помолчала, дала матери поплакать, а потомъ спросила, не надо ли ей привезти чего-либо съ Кузнецкаго Моста, куда она ѣдетъ по порученію Вѣры.

— Что Вѣрѣ надо? спросила Серафима Павловна, измѣняя тонъ: — вѣрно, чего-нибудь для предстоящаго бала?

— Конечно, мама, атласу по образчику.

— Если бѣлаго, то бери съ желтоватымъ отливомъ — вечеромъ онъ будетъ казаться серебрянымъ, тогда какъ отливъ синеватый всегда грязенъ.

И Серафима Павловна, поощряемая дочерью, долго распространялась, выказывая свои знанія въ искусствѣ выбирать матеріи. Сережа слишкомъ любилъ мать, чтобы имѣть на нее вліяніе, покорялся ей; Вѣра, поглощенная своими собственными интересами и цѣлями, не заботилась ни о комъ особенно, а Глаша умѣла когда шуткой, когда пустой болтовней, а когда и рѣзкимъ отвѣтомъ вліять на мать, не допускала ея плакать и волноваться безъ всякаго серіознаго повода и жаловаться безъ причины.

Дни шли за днями, не внося ничего новаго; прежнія заботы и затрудненія лежали на Сережѣ, который боролся изъ всѣхъ силъ съ обстоятельствами и доставлялъ матери и сестрѣ столько денегъ, сколько могъ, трудясь неустанно. Въ послѣднее время ему удалось достать себѣ очень выгодную работу въ редакціи одного журнала. Тамъ за различными занятіями онъ проводилъ почти всѣ вечера до поздней ночи и работалъ до утомленія. Онъ не жаловался и ни разу не сказалъ Глашѣ, какъ часто онъ чувствуетъ большую усталость. Вѣра была очень довольна своимъ настоящимъ положеніемъ; она была на всѣхъ балахъ въ продолженіе масленицы и продолжала имѣть большой успѣхъ въ свѣтѣ. Старушка-княжна очень кичилась своей красавицей-племянницей и непремѣнно хотѣла ее выдать замужъ блестящимъ образомъ. У Ракитиныхъ же семейная жизнь, прежде столь счастливая, измѣнилась къ худшему. Сидоръ Осиповичъ нетерпѣливо выносилъ видъ печальнаго лица жены, и когда замѣчалъ заплаканные глаза дочери, махалъ рукою и бормоталъ сердито: „Съ этихъ-то раннихъ лѣтъ заставилъ сестру и мать сокрушаться и плакать!“

Дѣйствительно, Анатоль разыгрывалъ печальную и презрѣнную роль семейнаго бича и, конечно, самъ былъ несчастливъ. Онъ затянулъ на себя такую петлю, изъ которой не зналъ, какъ освободиться. Начавъ съ небольшихъ долговъ, онъ мало-по-малу, самъ того не замѣчая, сдѣлалъ весьма крупные долги и не смѣлъ признаться во всемъ отцу, а только отчасти заставлялъ его уплачивать часть ихъ. Его преслѣдовали ростовщики, и зависимость не давала ему ни спать, ни ѣсть спокойно, ни даже пользоваться удовольствіями, до которыхъ онъ былъ такъ жаденъ. Гдѣ бы онъ ни былъ, его преслѣдовала неотвязная мысль, что надо заплатить долги, а взять денегъ негдѣ; онъ переписывалъ векселя, и громадные проценты нарастали и увеличивали ихъ.

Прошелъ Великій постъ, обильный концертами и раутами, на которыхъ блистала Вѣра, а Сережа работалъ неустанно, чтобы удовлетворить требованія Вѣры, нужды матери и потѣшить Глашу, на которую нашло опять строптивое настроеніе духа. Она ходила съ лицомъ отуманеннымъ, и хотя занималась хозяйствомъ, но жаловалась, что оно тяготитъ ее.

— Мое положеніе отвратительно, — говорила она и Танѣ и брату: — я изъ всѣхъ силъ стараюсь, чтобы расхода было меньше, а не могу сладить. Спросите хоть у няни. Намедни подали жаркое разогрѣтое, мама разсердилась и сказала: „Никогда у меня этого не было; отдайте это людямъ, какъ бывало при…“, не договорила, заплакала и ушла.

— Очень понятно, — сказалъ Сережа: — можетъ ли она забыть, какъ жила съ отцомъ?

— Она не можетъ привыкнуть, при отцѣ она жила въ роскоши, большой барыней…

— Она была и осталась ею, — сказала Таня, — родилась, жила и умретъ большой барыней; мало ли кто былъ богатъ, сталъ бѣденъ, и кто былъ бѣденъ, сталъ богатъ.

— Колесо фортуны! сказалъ Сергѣй. — Надо умѣть выносить его повороты.

— Не легко, — сказала Глаша, — и притомъ, чего бы недостало, я въ отвѣтѣ. Сережа всегда внѣ дома, Вѣра въ свѣтѣ, а я дома, и это колесо задавило меня.

— Ну, ужъ будто задавило, — сказалѣ Таня, — немного стиснуло; на то сила, чтобы выбиться.

— Конечно, — сказалъ Сережа.

— Тебѣ что? Ты взялъ шляпу и былъ таковъ! Изъ дому вонъ, а я сиди тутъ день-деньской, няньчайся съ мама, какъ съ дитятей, съ кухаркой препинайся, съ прачкой счеты своди. Если бы не Таня, я все бы давно бросила, но когда погляжу на Таню и сравню мое положеніе съ ея положеніемъ, то вижу, что мое много лучше. Таня сама въ кухнѣ стряпаетъ, а иногда что-нибудь сама выстираетъ.

— Конечно, — сказала Таня, — только я все дѣлаю терпѣливо и по возможности весело. Бодрость духа — вотъ что надо!

— Мало ли что, ея не купить. Впрочемъ, и то сказать, ты съ дѣтства привыкла, а я нѣтъ.

— Ничуть. Когда я жила у бабушки, я жила въ довольствѣ и только рукодѣльничала для собственнаго удовольствія. А теперь приходится работать, отцу помогать.

— Конечно, — сказала Глаша и неделикатно прибавила: — тебѣ это легче, ты родилась не такъ, какъ я въ семьѣ… Ты это куда? спросила она у брата, обрывая неоконченную фразу, видя, что онъ сбирается уйти.