Елизавета Салиас-де-Турнемир - Сережа Боръ-Раменскiй

— Да гдѣ же это пропадаетъ Сережа? сказала она съ досадой, лежа на своей кушеткѣ, прикрытая дорогою шалью. — Зимой ссылался на занятія, теперь лекціи кончены, всѣ свободны, а его все нѣтъ никогда дома. Вотъ вчера были мои двѣ кузины и Струйскій, а онъ не показался. У меня о немъ спрашиваютъ, а я не знаю, что сказать.

— Онъ былъ занятъ, мама, сидѣлъ у себя и писалъ что-то, — сказала Глаша.

— Нелюдимъ какой-то. Впрочемъ, онъ не показывается въ томъ обществѣ, гдѣ быть ему слѣдуетъ, а пропадаетъ неизвѣстно гдѣ. Если бы другъ мой былъ живъ, онъ бы этого не дозволилъ. Да и мало ли чего онъ бы не допустилъ? Не жила бы я въ этой конурѣ.

— Мама, — сказала Глаша нетерпѣливо, — какая же это конура? Комнаты, правда, маленькія, но убраны какъ игрушки: и бронза, и саксы, и шаль турецкая на ногахъ…

— Это все споконъ вѣка мое, частію отцовское, частію подарилъ мнѣ твой отецъ; не бросить же мнѣ все это? Не говорилъ ли тебѣ братъ, гдѣ онъ пропадаетъ? Меня онъ своей довѣренностію не балуетъ.

— У него занятія, это я знаю, — сказала Глаша.

— Какія? сказала Серафима Павловна и съ досадой засмѣялась. — Я не такъ безразсудна, чтобы вы могли меня обманывать. А! вотъ звонокъ. Не Сергѣй ли, наконецъ, пожаловалъ? И зачѣмъ это ждутъ подавать обѣдъ? Сказано, чтобы супъ былъ на столѣ въ четыре часа. Я никого ждать не намѣрена.

Сережа вошелъ въ комнату; онъ казался озабоченъ, но подошелъ къ матери, взялъ ея руку, поцѣловалъ и извинился, что немного опоздалъ къ обѣду.

— Гдѣ ты былъ? спросила она у него недовольнымъ голосомъ. — Гдѣ ты пропадаешь съ ранняго утра?

Сережа, зная, что мать всего легче обезоружить лаской, хотѣлъ опять взять ея руку, но она отдернула и сказала:

— Не хочу, не надо, отвѣчай мнѣ, гдѣ ты былъ.

— У товарища, занимался переводомъ.

— Какимъ это? для чего? Не лги, пожалуйста, я не повѣрю.

— Если вы мнѣ не вѣрите, что жъ я могу сказать? отвѣчалъ Сережа съ досадой.

— Прекрасно! Такъ-то ты выучился говорить съ матерью. Если бы твой отецъ былъ живъ, ты бы не осмѣлился…

— Я и теперь не осмѣливаюсь и не хочу говорить съ вами иначе, какъ должно сыну, — сказалъ Сережа съ усиліемъ: — я говорю правду. Я былъ у товарища и занимался переводомъ новаго англійскаго романа.

— Здѣсь скучно, здѣсь тѣсно, здѣсь печаль и горе, такъ ты изъ дому вонъ. Я слышала, что и сестры упрекали тебя въ томъ же.

Сережа, видимо, боролся съ собою, но молчалъ; Глаша взглянула на брата и, увидавъ его печальное и усталое лицо, сжалилась надъ нимъ. Она, зная хорошо нравъ матери, поспѣшила отвести тяготѣвшую надъ братомъ тучу.

— Мама, вы зачѣмъ-то посылали за Сережей, хотѣли что-то сказать ему, скажите же сейчасъ, а то забудете.

— Нѣтъ, я помню. Я хочу поскорѣе переѣхать въ деревню. Вотъ уже три года, какъ я не была въ Знаменскомъ, хотя мнѣ будетъ тяжело, особенно въ первые дни, но я рѣшилась переѣхать. Сережа, поѣжай туда, это будетъ лучше, чѣмъ болтаться въ Москвѣ, и приготовь все для моего пріѣзда, только не трогай кабинета отца… Оставь, какъ есть… не прикасайся.

Она приложила платокъ къ глазамъ. Сережа и Глаша взглянули другъ на друга съ испугомъ. Сережа прервалъ молчаніе и сказалъ нерѣшительно:

— Отчего же не переѣхать на лѣто въ Сокольники, какъ всегда?

— Покорно благодарю! Это такая скука! Дома маленькіе; днемъ какіе-то противные нѣмцы сидятъ въ халатахъ у оконъ, вечеромъ шумъ и пѣсни, и гармоники… И всѣ такъ близко одни отъ другихъ, очень непріятно…

— Можно поселиться подальше, въ лѣсу.

— Чтобы воровъ бояться и не спать ночей — ни за что!

— Такъ возьмемъ дачу въ паркѣ; тамъ живутъ свѣтскіе люди, вамъ будетъ веселѣе.

— Мнѣ весело, вотъ новости! Нашелъ, что сказать, и видно, что отбился отъ дома. Мое веселье умерло, какъ и все, все то, что я любила и что меня любило.

Она заплакала опять. Сестра и братъ взглянули опять одинъ на другого и молчали. Серафима Павловна, поплакавъ, утерла слезы и сказала:

— Я хочу ѣхать въ Знаменское, мнѣ тамъ будетъ хотя и грустно, но легче и ужъ гораздо пріятнѣй. Притомъ я звала въ гости генерала Струйскаго и хочу показать ему наше прелестное Знаменское.

Сережа, казалось, рѣшился. Онъ всталъ.

— Мама, — началъ онъ тихо, но она прервала его еще рѣшительнѣе и сказала:

— Нѣтъ, и не говори. Я хочу ѣхать въ Знаменское. Въ паркѣ надо держать лошадей, не на извозчикахъ же мнѣ ѣздить, а держать лошадей мы не въ состояніи.

— Въ Знаменскомъ тоже лошадей нѣтъ, ихъ продали, — сказалъ Сережа.

— Тамъ можно обойтись и безъ лошадей. Я хочу въ Знаменское. Ступай туда завтра же, слышишь?

Сережа сказалъ нерѣшительно:

— Да, мама, — и вышелъ изъ комнаты.

Онъ схватилъ фуражку и побѣжалъ къ Степану Михайловичу.

— Другъ мой, — сказалъ онъ, входя въ комнату, — что мнѣ дѣлать? Мама взяла себѣ въ голову ѣхать въ Знаменское. Какъ я скажу ей, что давно продано! Она тогда, въ то ужасное время, ничего слушать не хотѣла и говорила: дѣлайте, какъ хотите, а потомъ ей не рѣшились сказать, чтобы ея не огорчить безъ нужды, а вотъ теперь…

— Да-а! протянулъ Степанъ Михайловичъ, — это, батенька, казусъ.

— Она о дачѣ слышать не хочетъ. Я подозрѣваю, что во всемъ этомъ играетъ нѣкоторую роль ея новый знакомый генералъ Струйскій. Она звала его въ Знаменское и, вѣроятно, радовалась, что покажетъ ему свое роскошное помѣщеніе въ деревнѣ; здѣсь, въ Москвѣ, вы знаете, мы живемъ тѣсно. Когда мама чего-нибудь захочетъ, ее трудно переувѣрить. Одинъ отецъ мой имѣлъ эту силу и это искусство.

— Ну что жъ, рѣшись и скажи; конечно, она поплачетъ, а потомъ всѣмъ вамъ будетъ легче. Тайны, скрытность въ семьѣ никогда къ хорошему не ведутъ.

— Боюсь я, что мама во всемъ обвинитъ Ракитина: она уже и теперь совсѣмъ къ нему охладѣла и во многомъ его обвиняетъ; что же будетъ, когда она узнаетъ, что онъ купилъ Знаменское? Она его возненавидитъ.

— Она добрая, ненавидѣть не умѣетъ; одумается, и все пройдетъ.

— Я не такъ выразился; она, конечно, неспособна, ненавидѣть, но долго не проститъ ему; разувѣрить же ее никогда нельзя, если она взяла что-либо въ голову.

— Однако надо рѣшиться.

Сережа всталъ и, стоя передъ Степаномъ Михайловичемъ вытянувшись, будто выросъ, сказалъ тихо:

— Я скажу. Пить такъ пить до дна эту горькую чашу!

— Рано или поздно всякій человѣкъ долженъ выпить горькую чашу жизни. Надо имѣть мужество, набраться духу.

— У меня хватитъ духу перенести свое горе, но тяжело слушать, когда обвиняютъ благородныхъ людей, истинныхъ друзей, которые все дѣлали, чтобы помочь въ бѣдѣ. Притомъ мысль, что я опять огорчу бѣдную мать, столько уже страдавшую, очень тяжка. А отецъ приказывалъ беречь ее… охранять…

Сережа сѣлъ къ столу и склонилъ голову на руку.

— Ну, ну, — сказалъ Степанъ Михайловичъ, тронутый печалью молодого человѣка, — ты… того… ну… не мучь себя, а такъ вдругъ и скажи.