Елизавета Салиас-де-Турнемир - Сережа Боръ-Раменскiй

— Въ паркѣ, — рѣшила Серафима Павловна, — тамъ моднѣе, пріятнѣе и общество отборное.

Сережа молчалъ: дача въ паркѣ, кавалькады, т.-е. деньги, все это смущало его, но Степанъ Михайловичъ рѣшилъ вопросъ и сказалъ:

— Такъ въ паркѣ? Завтра туда отправлюсь и, конечно, сыщу приличную дачу.

— Что я скажу теперь Струйскому? Вѣдь я звала его въ Знаменское! Вотъ и Знаменское! Это ужасно. Что я скажу ему?

— Скажите, что вы не очень здоровы, вамъ нуженъ докторъ, а мнѣ на дачѣ веселѣе, затѣваются прогулки верхомъ, пикники, и вы не хотите лишить меня этихъ удовольствій. Вѣдь въ этомъ есть часть правды.

— Нѣтъ, Вѣра, я этого не скажу, лгать я не люблю, а эти увертки недостойны. Я скажу просто одну правду. Ну, что жъ, я разорена, въ этомъ нѣтъ ничего постыднаго. Мой отецъ тоже не былъ богатъ, не былъ знатенъ. И теперь я осталась бѣдная, обобранная, обиженная вдова, а все-таки — Боръ-Раменская, вдова героя-адмирала. Этого у меня никто отнять не можетъ, и я, какъ мѣщанка, не буду стыдиться того, что бѣдна, какъ при немъ не кичилась тѣмъ, что богата.

— Ну, какъ хотите, — сказала Вѣра, — какъ думаете лучше, мнѣ все равно. Только переѣдемте скорѣе на дачу. Тамъ я повеселюсь, а въ этихъ каморкахъ и пыльно и душно… Тошнехонько!

Дача была отыскана, небольшая, приличная, выстроенная въ березовой рощѣ, куда долетала пыль меньше, чѣмъ на другія дачи, выходившія на гулянье. Серафима Павловна почти не выходила; она сидѣла на балконѣ, развлекаясь проходившими по улицѣ-переулку, который съ боку огибалъ ея небольшую дачу. Вѣра веселилась; она съ знакомыми почти каждый день каталась въ экипажахъ, еще чаще вечеромъ приглашала ихъ къ себѣ пить чай на балконѣ. Струйскій всегда находился въ числѣ ихъ и скоро сдѣлался своимъ человѣкомъ въ семействѣ Боръ-Раменскихъ. Вѣра часто ѣздила съ нимъ верхомъ на ужасныхъ лошадяхъ московскаго манежа, за наемъ которыхъ платила, впрочемъ, большія деньги. Однажды, вмѣсто плохой лошади ей подвели высокое, красивое, англійской породы, животное, и когда она съ недоумѣніемъ глядѣла на него, къ ней подошелъ Струйскій, поклонился низко и сказалъ любезно:

— Это моя лошадь. Я позволилъ себѣ предложить ее вамъ для прогулокъ. Я не могъ сдѣлать этого прежде потому, что ее объѣзжали подъ дамское сѣдло. Лошадь смирная. Я за нее отвѣчаю.

— Ахъ, какъ это любезно и мило! сказала Вѣра съ неописаннымъ удовольствіемъ. — Благодарю васъ.

Она поставила свою небольшую, узкую, щегольски обутую ногу на ладонь генерала Струйскаго и, взявшись за гриву лошади одной рукой и за его плечо другой, ловко прыгнула и очутилась въ сѣдлѣ. Она была очень красива на этой красивой и статной лошади. Генералъ Струйскій глядѣлъ на нее съ нескрываемымъ удовольствіемъ. Подъѣхавшая кавалькада прихватила и ихъ съ собою и помчалась въ Петровско-Разумовское.

Въ паркѣ жизнь Серафимы Павловны измѣнилась; она познакомилась со многими семействами. Пріятельницы и подруги Вѣры постоянно заѣзжали и заходили къ ея матери, и Серафима Павловна, любившая и свѣтъ и молодость, принимала всѣхъ охотно, радушно и съ тѣмъ изящнымъ гостепріимствомъ, которое есть и искусство и благодушное ко всѣмъ отношеніе. Скоро всѣ полюбили ее едва ли не болѣе Вѣры. Глаша была еще подростокъ, ея никто не замѣчалъ и не обращалъ на нее особеннаго вниманія, а она сама всѣхъ дичилась; въ ея характерѣ не было той сообщительности, которая такъ скоро сближаетъ молодыхъ и веселыхъ дѣвушекъ. Сережа мало бывалъ дома попрежнему, и Серафимѣ Павловнѣ наскучило упрекать его, и ей, уже развлекавшейся обществомъ, не было столь замѣтно и чувствительно исчезаніе Сережи по вечерамъ. Иногда онъ отговаривался занятіями, а иногда говорилъ, что онъ бродитъ по окрестностямъ, предпочитая поля и лѣса пыльнымъ улицамъ и нанизаннымъ на шоссе дачамъ Петровскаго. Его друга Сони не было. Она давно съ семействомъ уѣхала въ Иртышевку, и семейныя дѣла Ракитиныхъ не поправлялись. Анатоль продолжалъ составлять несчастіе всего семейства. Сережа часто думалъ о Ракитиныхъ, но говорить о нихъ ему было не съ кѣмъ. Мать не могла слышать имени Сидора Осиповича безъ раздраженія, даже охладѣла къ Зинаидѣ Львовнѣ и Сонѣ, которой не могла простить, что она сдѣлалась владѣтельницей Знаменскаго. Единственный другъ Сережи Казанскій уѣхалъ на все лѣто съ какимъ-то семействомъ въ Симбирскъ, такъ что Сережа былъ совсѣмъ одинокъ и не могъ разогнать грустнаго настроенія и все больше и больше топилъ свои заботы, а иногда и огорченія, въ занятіяхъ и трудѣ. Трудъ и запятіе едва ли не лучшее лѣкарство отъ невзгодъ и печалей жизни. Глаша, не переставая заниматься хозяйствомъ, много читала. Она все больше и больше уходила въ себя и въ свои чтенія и сдѣлалась не по лѣтамъ серіозною, иногда суровою, всегда рѣзкою, но замѣчательно умною. Къ брату она стала внимательнѣе и иногда даже ласковою, къ матери снисходительною. Вѣра жила своей жизнію въ удовольствіи и постоянныхъ развлеченіяхъ вполнѣ свѣтской жизни. Наступало начало осени. Листья стали желтѣть и при малѣйшемъ дуновеніи вѣтра падали на красноватыя дорожки палисадника, мертво влажные, и покрывали ихъ мягкимъ, но непригляднымъ ковромъ. Солнце еще грѣло, но не пекло. Съ нѣкоторыхъ поръ Вѣра сдѣлалась задумчива и печальна. Напрасно мать освѣдомлялась, что съ нею; она, очевидно, не желала сказать настоящей причины своей грусти.

— Еще недавно, — говорила однажды Серафима Павловна Глашѣ, — Вѣра ходила улыбаясь, иногда даже смѣялась и сама затѣвала то въ театръ, паркъ итти обществомъ, то пикники и пѣшкомъ, и верхомъ, и въ экипажахъ, а теперь вдругъ повѣсила носъ и лицо вытянула. Что съ ней?

— Я, мама, право не знаю. Вѣра не станетъ разсказывать — она замкнутая.

Вѣра вошла въ комнату.

— А мы говоримъ о тебѣ, — сказала ей мать. — Что съ тобою? Отчего у тебя такое лицо? что тебя огорчило? Я хочу знать. Скажи, скажи мнѣ.

— Я озабочена, мама, вотъ и все, а горя у меня нѣтъ.

— Но чѣмъ ты озабочена?

— Очень важнымъ вопросомъ. Я именно шла сюда, чтобы поговорить съ вами. Глаша, куда ты, останься. Секрета нѣтъ, всѣ и такъ узнаютъ.

— Но что такое? спросила Серафима Павловна.

— Недѣлю назадъ Струйскій мнѣ сдѣлалъ предложеніе.

— Какъ? Сватался! И ты не сказала мнѣ ни слова.

— Вы бы стали тревожиться, а я хотѣла пораздумать и медлила цѣлую недѣлю.

— Надѣюсь, ты не дала слова! воскликнула Глаша съ волненіемъ.

— Какъ могла я? отвѣчала Вѣра. — Развѣ это водится, чтобы безъ согласія матери дать слово? Я не сказала ни да ни нѣтъ, и всю эту недѣлю была озабочена. Теперь я обсудила основательно и за и противъ и нынче же скажу ему, чтобъ онъ обратился къ вамъ, мама. Я рѣшилась, если вы согласны, принять его предложеніе.