Елизавета Салиас-де-Турнемир - Сережа Боръ-Раменскiй

— Нѣтъ, я не могу загодя, — сказала смѣясь Серафима Павловна: — я когда обѣщаю, то сдѣлаю, а какъ я могу…

— Нѣтъ, нѣтъ, нѣтъ, — заговорила Лидія Петровна, — ну, хорошо, ничего, не обѣщайте. Я силой васъ возьму. Завтра у меня блины… Гостей въ настоящемъ смыслѣ слова не будетъ, а только наши близкія пріятельницы и двое-трое молодыхъ людей — словомъ, человѣкъ восемь, не больше. Пріѣзжайте. Нѣтъ, не отказывайтесь, не хочу ничего слышать. Пріѣзжайте!

И она бросилась цѣловать Серафиму Павловну.

— Но что я буду дѣлать у васъ, съ молодежью?

— Это не резонъ. Во-первыхъ, вы такая всѣми нами любимая, съ вами намъ веселѣе, чѣмъ съ ровесницами, а во-вторыхъ, вы папà моего забыли. Онъ, конечно, будетъ въ восторгѣ, что я сумѣла васъ уговорить выѣхать; онъ такъ любитъ разговаривать съ вами. Нѣтъ, я не хочу ничего слышать; завтра въ два часа я сама за вами пріѣду въ четверомѣстныхъ саняхъ, потому папа и я приглашаемъ Сергѣя Антоновича. Что онъ сидитъ все дома?

— Ахъ, ужъ не говорите, это и мое горе, — сказала Серафима Павловна, — нелюдимъ какой-то, дикарь, въ кого!.. Какъ звѣрекъ, все въ норкѣ!

— А вотъ мы сдѣлаемъ ручнымъ вашего звѣрка, — отвѣчала Лидія Петровна, смѣясь. — Я на васъ полагаюсь — вы его привезете. Да? Впрочемъ, я сама пріѣду, лишь бы онъ былъ дома, я его увезу.

Послѣднее соображеніе окончательно побѣдило слабое сопротивленіе Серафимы Павловны. Она рѣшила, что непремѣнно поѣдетъ и увезетъ Сережу съ собою, такъ какъ давно пора покончить съ тѣмъ, что онъ уходилъ изъ дому, но общества чуждается и ни въ одну гостиную ноги не ставитъ.

Когда Сережа пришелъ обѣдать, то Серафима Павловна ласково сказала ему, что ѣдетъ на блины къ Старицкимъ и желаетъ, чтобы Сережа проводилъ ее, что онъ званъ туда съ нею, и даже самъ старикъ Старицкій прислалъ ему свою карточку. Сережа нахмурился. Онъ вправду сталъ дикаремъ, и явиться въ гостиную казалось ему скучнѣйшей обузой. Онъ попытался освободить себя, но напрасно. Серафима Павловна, бывшая въ этотъ день въ духѣ, смѣялась, но твердила настойчиво:

— Нѣтъ, нѣтъ, возьму тебя съ собою. Притомъ я въ первый, можно сказать, разъ ѣду на званый обѣдъ, потому что эти блины — обѣдъ, и считаю приличнымъ выѣхать съ сыномъ. Не хочу я тебя прятать отъ людей, будто ты уродъ какой, и я стыжусь тебя. Напротивъ, ты у меня такой миловидный, такой элегантный!

— Въ этомъ-то платьѣ, мама? сказалъ Сережа, глядя на поношенный мундиръ.

— Не платье, а ты самъ стройный, красивый. Это твоя вина, что ты одѣваешься небрежно.

Сережа не отвѣчалъ и покорился.

На другой день, около двухъ часовъ, Серафима Павловна, одѣтая безукоризненно въ черномъ кашемировомъ платьѣ (она не снимала траура) съ какою-то замѣчательно красивою отдѣлкою, съ прелестнымъ чепцомъ на посѣдѣвшихъ, но все еще густыхъ волосахъ, съ виду гораздо моложе своихъ лѣтъ, вошла въ кабинетъ Сережи.

— А ты все сидишь за книгой? Встань, одѣнься, пора. Сейчасъ пріѣдетъ за нами Лидія Петровна.

— Въ такомъ случаѣ я могъ бы и остаться. Вѣдь, вы поѣдете съ нею.

— И думать не смѣй! Мы поѣдемъ всѣ трое въ ея американскихъ, четверомѣстныхъ саняхъ.

И въ два часа они всѣ трое усѣлись въ новомодныя сани и понеслись на парѣ лихихъ рысаковъ на Никитскую, въ собственный, хотя небольшой, но прелестный домъ Старицкихъ. Пріѣхали они рано; гостей еще не было, только хозяева. Старицкій-отецъ и двѣ его молоденькія дочери встрѣтили въ передней Серафиму Павловну и помогли ей спять и башлыкъ, и шубу, и платки, которыми она была укутана. Онѣ обступили ее, щебеча, какъ птички, и, окруживъ, повели въ гостиную; тамъ онѣ усадили ее, подали подушки за спину и скамейку подъ ноги.

— Я еще не старуха, — говорила, смѣясь, Серафима Павловна, принимая всѣ эти о себѣ заботы и благодаря за нихъ съ тою граціею, которая ее отличала смолоду и сохранилась до зрѣлыхъ лѣтъ.

Сережа видѣлъ съ удовольствіемъ, насколько мать его была любима, уважаема и съ какимъ изысканнымъ почтеніемъ относился къ ней хозяинъ дома; но самъ онъ чувствовалъ себя въ этомъ, почти незнакомомъ ему, домѣ связаннымъ и неловкимъ. Онъ прежде никогда не былъ у Старицкихъ и только видалъ ихъ иногда у матери. Всѣ они сѣли около круглаго стола, а Сережа усиливался вести натянутый разговоръ съ Ниной и Александрой Старицкими. Разговоръ не клеился. Сережа не зналъ ни отношеній, ни маленькихъ интересовъ, ни происшествій, ни даже теченія жизни той сферы, куда теперь попалъ нечаянно. Даже и общей для всѣхъ почвы не было подъ нимъ: въ театрѣ онъ не бывалъ, въ оперѣ и концертахъ бывалъ очень рѣдко, на балахъ никогда, говорить же о вновь появившейся книгѣ или политикѣ онъ считалъ неумѣстнымъ; дѣвушки, очевидно очень веселыя и большія хохотуньи, какъ-то присмирѣли при видѣ серіозно озабоченнаго лица Сережи, который мысленно мучительно спрашивалъ самого себя, что бы еще сказать, и положительно не находилъ темы для разговора и внутренно сердился, что мать затащила его на эти ужасные блины. Старицкій-отецъ, вѣроятно, замѣтилъ несчастное положеніе Сережи; онъ подошелъ къ нему, сѣлъ рядомъ съ нимъ и заговорилъ о знакомыхъ ему профессорахъ, преподаваніи, книгахъ. Молодыя дѣвушки тотчасъ съ необыкновенною живостью обратились къ Серафимѣ Павловнѣ и защебетали, какъ птички, выпущенныя на волю. Гости стали пріѣзжать. Прежде другихъ появились двѣ княжны Бѣлорѣцкія съ компаньонкой англичанкой, а вскорѣ за ними одна изъ первыхъ московскихъ красавицъ — дѣвица Углицкая и, наконецъ, двѣ дѣвицы Долинскія. По мѣрѣ того, какъ дѣвушки пріѣзжали, ихъ представляли Серафимѣ Павловнѣ, а Сережу представляли имъ. Все шло какъ по писанному, но при входѣ Долинскихъ произошло замѣшательство. Когда Лидія Петровна хотѣла представить Сережу, то меньшая Долинская, извѣстная своею живостью, опрометчивостью и рѣзвостью, за что ее въ свѣтѣ звали Долинская-огонекъ, вдругъ вскрикнула, встала и съ нескрываемою радостью протянула Сережѣ обѣ руки.

— Какъ давно я не видала васъ, — воскликнула она, — какъ я рада, ахъ, какъ я рада! Гдѣ вы пропадали?

— Ты знакома? спросила съ удивленіемъ Лидія Петровна у Лизы Долинской, — давно ли?

— Давнымъ-давно, — зачастила Лиза Долинская, не замѣчая, что Сережа, совершенно потерянный и красный, какъ ракъ, стоитъ передъ ней, какъ виноватый. Всѣ присутствующіе удивились его смущенію и съ любопытствомъ зорко слѣдили за этой сценой.

— Но гдѣ же? Когда ты познакомилась, и почему никогда ничего не говорила намъ объ этомъ знакомствѣ?

— Да вѣдь это было, когда я еще не выѣзжала въ свѣтъ, когда я училась: Сергѣй Антоновичъ Знаменскій давалъ мнѣ уроки литературы и математики.

— Знаменскій! воскликнула меньшая Старицкая, — какой Знаменскій? Боръ-Раменскій, сынъ адмирала.