Елизавета Салиас-де-Турнемир - Сережа Боръ-Раменскiй

Старшіе поняли, что тутъ что-то не ладно, но не успѣли придумать, чтò сказать и какъ выйти изъ неловкаго положенія, которое еще не вполнѣ поняли, какъ Серафима Павловна, блѣдная какъ смерть, встала и направилась въ уборную, говоря съ улыбкой на поблѣднѣвшихъ губахъ:

— Не безпокойтесь, я сію же минуту возвращусь. Мнѣ надо поправить въ уборной отколовшееся платье. Лидія, проводите меня, милая.

Когда онѣ вошли въ уборную, Серафима Павловна опустилась въ первое кресло и сказала слабо:

— Воды, дайте мнѣ стаканъ воды.

Лидія побѣжала за водой; Серафима Павловна выпила стаканъ, другой, тяжело переводя духъ, и наконецъ оправилась.

— Лидія, — сказала она, — не выдавайте меня, не говорите никому, я на васъ разсчитываю.

— Будьте увѣрены, я вся ваша, — сказала Лидія, — но, право, я еще не хорошо понимаю…

— А я поняла, — сказала Серафима Павловна; встала, приняла спокойный видъ и пошла въ гостиную. Блѣдность ея исчезла; она владѣла собою въ совершенствѣ, сѣла на свое мѣсто и тотчасъ завела оживленный разговоръ съ сидѣвшей подлѣ нея дамой. Тѣмъ временемъ въ гостиную прибыли еще гости, мужчины. Между ними были пріятели Сережи по университету: Томскій, Новицкій и Щегловъ. Сережа говорилъ съ ними и съ Лизой Долинской, которая скоро совсѣмъ завладѣла имъ: смѣялась и шутила безъ конца по поводу его инкогнито.

— Такъ вы вотъ какой? Такъ у васъ два имени, — говорила она ему смѣясь, — у васъ два…

— Перестаньте, прошу васъ, — сказалъ Сережа серіозно. — Оставимте это. Я очень сожалѣю, что все это случилось, ради моей матери, конечно; мнѣ все равно! Я весьма просто отношусь къ этому, но мама, я это видѣлъ, встревожена.

— Нѣтъ, она ничего; посмотрите, она говоритъ съ Новицкимъ и смѣется.

Но Сережа не отвѣчалъ, круто перемѣнилъ разговоръ, и какъ ни была скора, неосторожна и даже безтактна Лиза Долинская, она поняла, что не надо касаться этого, повидимому, больного мѣста. Воспитанная отцомъ и мачехою, въ семействѣ почтенномъ и патріархальномъ, весьма благочестивомъ, не зараженномъ ни суетностью, ни тщеславіемъ, еще менѣе глупою спесью, она знала, что всякій трудъ достоинъ уваженія и почтенія, а трудъ ради семейства — тѣмъ болѣе. Она и понять не могла, отчего произошло замѣшательство Серафимы Павловны, и ей казалось только забавно, что ея учитель, этотъ бѣдный студентъ, бѣгавшій къ ней по грязи и подъ дождемъ давать уроки, никогда не пропускавшій, къ ея досадѣ, ни одного изъ нихъ, преобразился вдругъ изъ семинариста или мѣщанина Знаменскаго въ Боръ-Раменскаго, сына извѣстнаго адмирала, севастопольскаго защитника и героя.

— Вотъ такъ чудеса! сказка „Тысяча и одна ночь“! Да онъ и похожъ на сказочнаго принца. Изъ замарашки-мужичка — принцъ крови, какъ въ „Сандрильонѣ“.

Все это она уже сказала сестрѣ въ каретѣ, когда послѣ обѣда онѣ отправлялись домой.

Сестра ея Агаша, благоразумная дѣвушка лѣтъ двадцати шести или семи, не расположена была болтать. Она была сердита.

— Совѣтую тебѣ помолчать, — сказала она строго. — Сколько разъ тебѣ говорили: не болтай зря, не вскрикивай, выучись держать себя — такъ нѣтъ! Опять влетѣла, очевидно, завязала семейную драму.

— Чѣмъ же я виновата? сказала Лиза, горячо и запальчиво протестуя.

— Во всемъ виновата! Не могла помолчать минуту, секунду. Его подвели къ тебѣ, хотѣли представить, назвали бы по имени, а ты бы промолчала — и ничего бы не случилось. А ты вскочила, закричала; мало того: когда спросили, гдѣ познакомились, выболтала все, не замѣчая, что на Сергѣя Антоновича жаль было смотрѣть; такъ онъ смутился. Нечего сказать, умна! Воспитана!..

— Да почемъ же я могла знать? Какъ я могла вообразить?… Вы всегда всѣ меня браните за все на свѣтѣ. Даже русская пословица говоритъ: если бъ знать, гдѣ упадешь — соломки бы подостлала.

— А это очень просто: помолчи, повремени, не спѣши, — вотъ и подостлала соломки. Но вѣдь тебѣ впрокъ не пойдутъ никакія увѣщанія.

Слушая эти упреки, Лиза пріѣхала домой, гдѣ еще разъ получила выговоръ отъ мачехи и отъ отца, который сказалъ въ заключеніе:

— Какой это однако достойный и благородный молодой человѣкъ! Я увѣренъ, что онъ трудился для матери и сестеръ; вѣдь они совсѣмъ разорены и живутъ одной пенсіей. Теперь я понимаю, почему онъ, окончивъ урокъ, уходилъ и никогда не желалъ познакомиться съ нами.

— Ахъ, дядя, милый дядя! воскликнула племянница Долинскаго, молодая дѣвушка, княжна Дубровина: — я хочу пригласить Боръ-Раменскаго къ намъ. Я его раза два-три видѣла мелькомъ, когда онъ проходилъ по залѣ послѣ урока; но кто же бы могъ вообразить такое романическое приключеніе! Знатнаго рода, бѣденъ, трудится! Вотъ истинно благородный человѣкъ и матери сынъ. Какъ она должна гордится такимъ сыномъ. Я хочу непремѣнно познакомиться съ ними и какъ сожалѣю, что не поѣхала вчера къ Старицкимъ. Ma chère, надо черезъ кого-либо изъ нашихъ знакомыхъ… чтобы насъ представили, и поѣдемъ къ его матери.

— Но, Анюта, она никуда не выѣзжаетъ: я не знаю, какъ же такъ, вдругъ…

— Она была у Старицкихъ, говоритъ Анюта; тамъ вся эта сцена и вышла. Я попрошу Лидію Старицкую позвать къ себѣ Боръ-Раменскихъ и познакомлюсь. Такъ, такъ, ma chère, мнѣ хочется.

— Она въ другой разъ не поѣдетъ, — сказала Агаша: — она послѣ смерти мужа и сына никуда не ѣздитъ, а тутъ на первый разъ такая сцена благодаря этой вѣтреницѣ; это, навѣрно, еще убавитъ ея желаніе выѣзжать.

— Увидимъ, я постараюсь, — сказала Анюта и, видя, что Лиза совсѣмъ смущена и даже огорчена, поцѣловала ее, уходя изъ комнаты.

Лиза растаяла.

— Она одна, эта милая Анюта понимаетъ, что я невиновата и что мнѣ всѣхъ больнѣе. Я такъ люблю Знаменскаго, ахъ! Боръ-Раменскаго, и конечно не хотѣла ему сдѣлать непріятное. Я и теперь понять не могу, почему его мать такъ сконфузилась, даже испугалась или застыдилась.

— Стыдиться немыслимо, — сказалъ Долинскій: — уважать надо такого сына. Навѣрно, ей было непріятно, что ты выдала его тайну и имя, которое онъ взялъ, очевидно, для того, чтобы остаться неузнаннымъ, такъ сказать, инкогнито. Въ свѣтѣ надо быть, да и вездѣ, осторожной, до больныхъ мѣстъ не дотрогиваться, надо умѣть угадать, гдѣ больное мѣсто — помни это, а ты всегда съ маху.

Молча сѣла Серафима Павловна въ поданную ей карету. Сережа усадилъ ее, но самъ не сѣлъ съ нею, а сказалъ отрывисто:

— Я пѣшкомъ.

Онъ скрылся въ упавшемъ весеннемъ туманѣ улицы, покрытой грязью и слякотью. Когда онъ пришелъ домой, отворившій ему Софронъ сказалъ, что его уже два раза спрашивала Серафима Павловна. Сережа тотчасъ пошелъ къ ней, ожидая, что она въ слезахъ и ему придется утѣшать ее. Но онъ обманулся; она сидѣла въ своемъ креслѣ съ яркимъ румянцемъ на щекахъ, въ сильно возбужденномъ состояніи. Она нетерпѣливо теребила свой носовой платокъ въ ожиданіи сына, и въ ней кипѣли негодованіе и укоры, которыхъ некому было высказать. При входѣ Сережи взрывъ чувствъ, подавленныхъ въ гостяхъ и въ ожиданіи сына, произошелъ съ тѣмъ большей силою. Она встала, и неудержимый потокъ словъ полился изъ устъ ея.