Елизавета Салиас-де-Турнемир - Сережа Боръ-Раменскiй

Когда сердечная бесѣда матери и сына пришла къ концу, когда Сережа еще разъ поцѣловалъ мать, поднялся и пошелъ къ двери, Серафима Павловна сказала: Сережа! онъ вернулся отъ дверей.

— Что вамъ угодно? спросилъ онъ.

— Милый, — сказала она нѣжно, смущенно и тихо, — а ты все-таки обѣщай мнѣ, что уроковъ давать не будешь. Я не хочу. Обѣщай. Чтò бы тамъ ни говорили, что это почтенпо, все равно, я не хочу!

— Все сдѣлаю, какъ вамъ угодно. Я изъ вашей воли никогда не выйду, — сказалъ Сережа.

Прошло три года. Сергѣй вышелъ изъ университета кандидатомъ, и ему, какъ и многимъ его товарищамъ, выходили мѣста въ губерніяхъ, въ Петербургѣ и за границей, при посольствѣ. Мужъ Вѣры, не заботившійся о семьѣ жены и только однажды видѣвшій ее со дня свадьбы, да и то проѣздомъ черезъ Москву въ свои большія имѣнія для ихъ обзора, въ этомъ случаѣ оказалъ вниманіе. Онъ писалъ Сережѣ, что его пріятель, посланникъ въ одной изъ столицъ Европы, охотно походатайствуетъ о томъ, чтобы Сережа былъ назначенъ въ его посольство съ жалованьемъ, достаточнымъ для приличном жизни одинокаго молодого человѣка. Сергѣй отказался. Онъ не хотѣлъ и не могъ покинуть мать и сестру; Серафима Павловна не желала ни ѣхать за границу ни оставить Москву и поселиться въ провинціи. Она ужъ завязала прочныя связи, пріятныя знакомства и жила очень любимая въ избранномъ кругу московскаго общества. Сережа и Глаша хотя были также знакомы въ домахъ, гдѣ мать ихъ была весьма коротка, но не настолько, чтобы сдѣлаться тѣмъ, что зовутъ свѣтскими молодыми людьми. Глаша ближе и тѣснѣе сошлась съ братомъ; она очень любила его. Въ ея характерѣ было мало нѣжности и много силы, но, привязавшись, она умѣла любить крѣпко. Преданность Сережи, его попеченіе и посвященіе всего себя семьѣ побѣдили ея когда-то суровый нравъ и неподатливое сердце; она не сдѣлалась, конечно, мягка, какъ воскъ, и кротка, какъ горлица, но въ сердце ея вошла сильная любовь и смягчила нравъ ея, даже ея манеру выражаться, и лицу ея дала другое выраженіе. Любовь — чувство живительное и возвышающее; кто истинно любитъ, тотъ ставитъ выше себя другого, а потому себялюбіе его исчезаетъ, и сухость, присущая ему, уступаетъ мѣсто лучшимъ чувствамъ души. Изъ любви къ брату она сдѣлалась почтительнѣе и нѣжнѣе къ матери, а Серафима Павловна незамѣтно совершенно подпала подъ вліяніе дѣтей, въ особенности подъ вліяніе характерной Глаши. Съ самаго дня свадьбы Вѣры Боръ-Раменскіе не видали ее; она не пріѣзжала въ Москву и не звала свою мать къ себѣ. Не однажды Серафима Павловна порывалась поѣхать къ дочери, но Глаша возставала противъ этого намѣренія, да и Сережа, хотя молчалъ, но не желалъ, чтобы мать его поѣхала къ дочери, которая, повидимому, всѣхъ ихъ забыла. Они знали, что она живетъ въ богатствѣ, посреди петербургской знати и аристократіи, проводитъ зиму въ удовольствіяхъ городскихъ, а лѣто на берегахъ моря и на водахъ. Къ матери она писала довольно часто, но ни разу не обмолвилась о своей семейной жизни и о своихъ отношеніяхъ къ мужу. Она подробно описывала балы, пріемы, свое завидное положеніе при дворѣ, благодаря заслугамъ отца и службѣ мужа. Въ обществѣ говорили, что Вѣра считается одною изъ петербургскихъ красавицъ, что ея гостиная одна изъ видныхъ и модныхъ, что всѣ стремятся быть тамъ принятыми, но что она недоступна для многихъ. Денегъ или подарковъ Вѣра не присылала ни сестрѣ ни матери и однажды упомянула, что не располагаетъ ни единой копейкой, такъ какъ не имѣетъ собственнаго состоянія и не въ ея власти распоряжаться деньгами мужа. Однако, узнавъ, что Сережа вышелъ изъ университета, она прислала ему на память красивую маленькую печать съ его гербомъ и просила носить ее при часахъ, а Глашѣ нѣсколько платьевъ, которыя, писала она, стоятъ очень дорого и надѣваны ею не болѣе одного раза. Она надѣялась, что, какъ сестра, она можетъ себѣ это позволить, и если бы имѣла деньги, то прислала бы несшитыя матеріи. Этимъ ограничилось все, что она могла сдѣлать для семьи. Нельзя было не замѣтить изъ писемъ Вѣры, что она не считаетъ себя счастливой и ошиблась во многомъ. Она скучала на германскихъ водахъ, куда мужъ ея ѣздилъ всякій годъ лѣчиться, и даже вспоминала о Знаменскомъ и о томъ, что тогда было веселѣе. Въ послѣдніе годы Серафима Павловна мало измѣнилась физически, и то къ лучшему: переставъ грустить и тосковать, она пополнѣла и помолодѣла. Конечно, она любила болѣе своего ласковаго, заботливаго, добраго сына, но слушалась своей умной дочери, слово которой стало ей закономъ, хотя она того и не сознавала.

„Сказать Глашѣ, спросить Глашу, такъ хочется Глашѣ“ — вотъ слова, которыя не сходили съ языка ея. Быть можетъ, она дошла бы и до того, что боялась бы дочери, если бы не Сережа; онъ во всемъ уступалъ сестрѣ, но лишь только вопросъ касался матери, какъ онъ становился неумолимъ. По этому поводу происходили иногда размолвки. Глаша, случалось, находила, что мать неблагоразумно желаетъ того или этого, что она, Глаша, можетъ легко отговорить мать, даже просто сказать ей, что это невозможно, но Сережа отвѣчалъ всегда твердо, не сдаваясь ни на какіе доводы.

— Если maman угодно, — говорилъ онъ, — то такъ и будетъ.

— Но, Сережа, развѣ ты не видишь, что это фантазія, и она скоро о ней позабудетъ?

— Не знаю, быть можетъ, она покорится, она такая добрая, а я не хочу, чтобы стѣсняли ея волю. Мой долгъ и мое счастіе въ томъ, чтобы исполнить, если могу, ея желанія.

— Исполняй, если хочешь, а у меня денегъ нѣтъ, — говорила Глаша.

— Найдутся, — отвѣчалъ Сережа и черезъ нѣсколько дней покупалъ, что желала мать.

Надо добавить, что Серафима Павловна, нѣсколько привыкшая уже къ небольшимъ средствамъ, ограничивалась фантазіями, не слишкомъ цѣнными. Она попрежнему любила духи, красивые флаконы, цвѣты на окнахъ, и въ этомъ отношеніи радость Сережи состояла въ томъ, чтобы сдѣлать ей сюрпризъ. То онъ привозилъ ей пару горшковъ съ гіацинтами, то хорошенькій флаконъ духовъ, то другія бездѣлушки. Глаша, сама того не воображая, ревновала брата къ матери.

— Онъ ее любитъ до того, — сказала она однажды Танѣ, съ которой была еще дружнѣе, чѣмъ въ дѣтствѣ, — что если она ему скажетъ, что вотъ эта ваза (она указала на стоявшую на каминѣ вазу) не ваза, а графинъ, онъ за ней скажетъ: графинъ, мама говоритъ, что графинъ. А вѣдь видитъ, что ваза!

— Ахъ, Глаша, какъ это трогательно! Такая нѣжность, такая деликатность! сказала Таня.

— Или глупость! возразила Глаша съ досадой.

Она хотя и перемѣнилась во многомъ къ лучшему, но ея рѣзкость и вспышки еще иногда проявлялись.

Однажды Серафима Павловна воротилась домой особенно оживленная и, едва снявъ шляпку, сказала сыну и дочери, пившимъ чай въ гостиной и о чемъ-то серіозно разговаривавшимъ: