Елизавета Салиас-де-Турнемир - Сережа Боръ-Раменскiй

Широкую, всегда пустую, парадную лѣстницу большого дома дѣвицъ Богуславовыхъ узнать было нельзя. Она превратилась въ тропическій садъ и роскошный цвѣтникъ. На всѣхъ площадкахъ и внизу, при входѣ въ сѣни, и наверху, при входѣ въ залу, стояли высокія деревья, мирты, пальмы, а между ними пурпуровые цвѣты камелій выглядывали изъ металлической, составляющей ихъ красоту, зелени. Всѣ ступеньки широкой лѣстницы, устланной ковромъ и залитой свѣтомъ лампъ, были уставлены горшками цвѣтовъ. Ароматъ гіацинтовъ, нарциссовъ и фіалокъ наполнялъ воздухъ. Лакеи въ ливреяхъ съ гербами стояли на всякой площадкѣ Столь же неподвижные, какъ и бронзовая негритянка, державшая въ металлическихъ рукахъ зажженные канделабры. Нарядная толпа всходила по лѣстницѣ, шурша нарядными платьями и веселымъ говоромъ оглашая пространныя сѣни. Въ этой вереницѣ лицъ, тянувшейся вверхъ безъ спѣха и безъ стремительнаго нетерпѣнія, шли и наши близкіе знакомые, Глаша и Сережа, вслѣдъ за старушкой Алмазовой, которую велъ подъ руку съ одной стороны лакей, а съ другой — какой-то важный, среднихъ лѣтъ, господинъ при звѣздѣ и лысинѣ. Онъ что-то говорилъ ей. Глаша шла подъ руку съ братомъ и любопытно оглядывала красивое убранство лѣстницы.

— Какая прелесть! сказала она брату: — дальше итти не хочется; сѣла бы я здѣсь и сидѣла бы цѣлый вечеръ. Не правда ли, чудно хорошо? Не налюбуешься вдоволь!

— Конечно, — сказалъ онъ, — только вѣдь это совсѣмъ ненужная трата денегъ. Развѣ нельзя танцовать и веселиться, не соря деньгами?

— Чудакъ ты, право. Но вѣдь этакъ вездѣ сорятъ деньгами. И платья, и удовольствія, и театръ — все трата денегъ. При такомъ взглядѣ надо итти въ монастырь.

— Нисколько, — сказалъ Сережа, — есть середина: то, что для жизни, не лишенной удовольствій, необходимо и что совсѣмъ излишне. Этотъ садъ зимою лишній, развѣ балъ отъ лѣстницы, стоящей сотни, будетъ веселѣе? Нисколько!

— Но изящнѣе, — сказала Глаша.

— Да, на двѣ минуты. Вотъ мы и вошли, здѣсь спорить некогда, а изящное уже исчезло. Лѣстница осталась за нами.

Княжна и за ней братъ и сестра Боръ-Раменскіе вошли въ огромную гостиную, уже наполненную гостями. Старшая Богуславова, здоровья слабаго, сидѣла въ креслѣ и не вставала при входѣ гостей, но зато вторая и меньшая встрѣчали пріѣзжавшихъ у самыхъ дверей гостиной. Всѣ три Богуславовы были старыя дѣвицы и давали однажды въ зиму балъ для своей племянницы, княжны Дубровиной. Она принимала дѣвицъ и уводила ихъ въ смежную съ большой гостиной комнату, также очень большую. Домъ Богуславовыхъ былъ полонъ старинной мебели и старинной бронзы; старинныя изъ граненаго хрусталя люстры проливали яркій свѣтъ и блестѣли брильянтовой гранью. Глашу представили всѣмъ старымъ и молодымъ дамамъ, имѣвшимъ открытый домъ; затѣмъ княжна Дубровина взяла ее подъ руку, привѣтливо разговаривая, увела въ другую комнату и сдала ее своимъ двумъ кузинамъ, Лидѣ и Лизѣ Долинскимъ. Княжна, какъ хозяйка, была озабочена пріѣзжавшими, и не могла исключительно заняться Глашей, хотя того и желала. Бѣдная Глаша была какъ въ лѣсу. Изъ числа тридцати или сорока молодыхъ дѣвицъ она почти никого не знала, кромѣ Старицкихъ, Долинскихъ и Щегловой; но онѣ были такъ окружены, такъ болтали направо и налѣво, смѣялись, жали руки, перекидывались вопросами и отвѣтами, что Глаша видѣла, что мѣста ей нѣтъ между ними. Скоро Лиза Долинская, жадная до веселья, куда-то, съ кѣмъ-то умчалась, осталась молчаливая сестра ея Лида, очень красивая, но неумная, да и къ ней скоро подошелъ кто-то. Глаша оглянулась и даже испугалась: она осталась одна; ей не къ кому было подойти, не съ кѣмъ слова сказать. По своему обыкновенію она тотчасъ вспыхнула, разсердилась и подумала въ сердцахъ:

— Все мама! И зачѣмъ мнѣ было ѣхать на этотъ противный балъ? И что тутъ веселаго — одна скука! Передвигать ногами, прыгать. Какое это удовольствіе? одно мученіе.

Она сѣла въ уголокъ. Нельзя сказать, чтобы она была одѣта къ лицу. Ей шли цвѣта яркіе и рѣзкіе, а ее одѣли, противъ ея воли, въ бѣлое платье съ бѣлыми камеліями, рабски слѣдуя глупому обычаю, будто на первомъ балѣ, какъ невѣстѣ подъ вѣнцомъ, дѣвушкѣ необходимо имѣть бѣлое платье. Глаша должна была покориться желанію матери и совѣтамъ тетки, строгой охранительницы свѣтскихъ уставовъ. Но вотъ раздалась музыка. Въ гостиную нахлынула толпа молодежи; черные фраки, какъ пятна, замелькали между разноцвѣтной и воздушной одеждой дѣвицъ, и потянулся длинный польскій. Въ тѣ времена, отъ сего дня не весьма далекія, всякій балъ начинался польскимъ, и старые и молодые шли парами въ большую залу, обходили ее и потомъ уже садились. Глаша видѣла съ ужасомъ, что гостиная все пустѣла, и наконецъ, въ ней осталась только одна послѣдняя пара, и та направлялась къ двери, да въ углу стояли, сбившись въ кучку, три-четыре дѣвицы съ неулыбающимися лицами, жидкими волосами и блѣдными глазами и щеками. Глаша быстро встала и примкнула къ нимъ. Губы ея были сжаты, глаза горѣли. Ей было горько, и стыдно, и гнѣвно. Самолюбіе ея страдало. Въ дверяхъ показался молодой человѣкъ лѣтъ двадцати трехъ, и при видѣ его Глаша вздрогнула и вся измѣнилась въ лицѣ: то былъ живой портретъ ея умершаго брата Вани. Тѣ же прелестные голубые глаза, то же растопленное золото въ кудряхъ, тѣ же добрыя губы, то же миловидное лицо. Взглядъ Глаши, пристальный, смущенный и умиленный, встрѣтился съ его взглядомъ, будто Глаша притянула къ себѣ неизвѣстной силой это милое, статное, привлекательное существо. Молодой человѣкъ быстро подошелъ къ Глашѣ и подалъ ей руку, и она, не помня себя, пошла съ нимъ подъ звуки музыки по ярко залитымъ свѣтомъ комнатамъ, по мягкимъ коврамъ, и ей казалось, что она волшебно перенесена въ иной миръ. Обошедши залу, онъ посадилъ ее на мѣсто, поклонился поклономъ, полнымъ граціи, и, не сказавъ ни слова, отошелъ. Глаша сидѣла молча на томъ стулѣ, на который посадилъ ее неизвѣстный ей молодой человѣкъ. Но не прошло и получасу, какъ появился Ѳома Томскій, немного знакомый Глашѣ; онъ прямо шелъ къ ней, а за нимъ тотъ же молодой человѣкъ, живой портретъ Вани. Томскій раскланялся.

— Позвольте представить вамъ, Ваню… — обмолвился онъ и тотчасъ прибавилъ: — извините, Ивана Васильевича Долинскаго.

При имени Вани Глаша вздрогнула.

Долинскій звалъ ее на первую кадриль.

Заигралъ вальсъ, и въ бѣшеномъ его вихрѣ неслись пара за парой, обгоняя одна другую, летя и извиваясь между другихъ паръ, иногда сталкиваясь и тотчасъ же съ новою страстностью и порывомъ пускаясь еще шибче, еще стремительнѣе. Изъ всѣхъ танцевъ Глаша любила одинъ вальсъ; бывало на урокахъ у Ракитиныхъ она была неутомима и могла дѣлать столько круговъ, сколько хотѣлъ ея танцоръ, а послѣ него, едва переводя духъ, летѣла она и съ другимъ, и съ третьимъ, и, за неимѣніемъ кавалера, съ какой-нибудь изъ дѣвицъ. Ей было все равно, съ кѣмъ танцовать, лишь бы летѣть, стремиться, не видя ничего, подъ звуки музыки и блескъ свѣчей. Это былъ для нея не вальсъ, а какой-то полетъ, полный чаръ. Теперь она сидѣла одинокая и не замѣченная никѣмъ и глядѣла мрачно на танцующія пары. Вотъ въ первой изъ нихъ вся въ голубой дымкѣ мчится ловко и легко хозяйка, княжна Дубровина, напоминая и лицомъ, и станомъ, и вьющимися волосами, и ореоломъ ихъ на лбу и вискахъ видѣніе, какъ его пишутъ живописцы на своихъ картинахъ. А вотъ Лиза Долинская — цыганка, и сестра ея Лида, холодная и красивая, безжизненная, но улыбающаяся безучастной улыбкой; вотъ меньшая Старицкая, бѣлая, румяная, полная, похожая на голландскую красавицу, а вотъ Соня… Соня Ракитина, вся разгорѣвшаяся, розовая, какъ ея воздушное платье, съ вѣнками розъ на серебряныхъ волосахъ. Она мчится съ Сережей… „Счастливый Сережа“, думаетъ Глаша, „ему можно выбирать своихъ танцорокъ, онъ можетъ танцовать, сколько хочетъ, а я… И зачѣмъ я пріѣхала? Всѣ забыли обо мнѣ… Развѣ это гостепріимно, развѣ это… и зачѣмъ я пріѣхала… въ послѣдній разъ!.. Больше ни за что…“