Елизавета Салиас-де-Турнемир - Сережа Боръ-Раменскiй

Анюта встала. Она подошла къ Серафимѣ Павловнѣ, на лицѣ которой были слѣды недавняго сильнаго возбужденія, и нѣжно расцѣловала ее.

— До свиданія! сказала она, — теперь и вы у насъ, и мы у васъ будемъ часто.

— Да, — сказала Серафима Павловна, — мы стали своими. Прощайте, до скораго свиданія! Не забудьте меня.

— О, нѣтъ, — сказалъ Ваня, — я буду пріѣзжать часто, всякій день!

— Да, да!

Она проводила гостей своихъ до передней и, когда дверь захлопнулась за ними, подошла къ Сережѣ.

— Сережа, — сказала она, — я нашла двойникъ Вани. Такой же милый онъ и нѣжный… Но ты, старшій, родной сынъ мой, и я знаю, чувствую все, что ты для меня сдѣлалъ. Не бойся, не опасайся этого новаго моего Вани. Ты, милый, родной сынъ мой!

Ока нѣжно расцѣловала его, ушла и заперлась въ своей спальнѣ.

Съ этихъ поръ жизнь Боръ-Раменскихъ совершенно измѣнилась; Серафима Павловна сдѣлалась веселѣе, смѣялась и разговаривала, какъ не бывало послѣ той тучи, которая, казалось, навсегда омрачила ихъ домъ и семью. Почти всякій день Ваня Долинскій пріѣзжалъ къ Серафимѣ Павловнѣ, которая ожидала его съ нетерпѣніемъ, встрѣчала съ радостью и прощалась съ сожалѣніемъ. Вся чрезмѣрная доброта Вани, его чувствительность, экзальтація, ему прирожденная, выказались въ его отношеніяхъ къ Серафимѣ Павловнѣ. Сперва онъ задался мыслью утѣшить эту несчастную женщину, потерявшую и мужа, и сына, и состояніе. Случайное сходство давало ему поводъ сблизиться съ нею и взять на себя роль сына; онъ не предвидѣлъ, что его поведеніе съ ней, внушенное сперва жалостью, очень скоро сдѣлается влеченіемъ сердца. Дѣйствительно, грація Серафимы Павловны, ея нѣжность, ея доброта и впечатлительность привязали къ ней Ваню Долинскаго. Самые недостатки Серафимы Павловны ему пришлись по сердцу; его вліяніе на нее не имѣло границъ. Если онъ просилъ ее пріѣхать къ нимъ вечеромъ — она непремѣнно отправлялась, если онъ хвалилъ что-либо — хвалила и она, и все, что не нравилось Ванѣ, дѣлалось ей противно. Самые закоренѣлые ея предразсудки стушевывались и исчезали, если Ваня высказывалъ мнѣніе, имъ противоположное. Въ семьѣ Боръ-Раменскихъ Ваня царствовалъ. Серафима Павловна его обожала, и Глаша съ свойственною ей горячностью привязалась къ нему. Чрезмѣрная деликатность, мягкость, нѣжность Вани, его начитанность, поэтическое настроеніе — все это, столь ей несвойственное, нашло дорогу къ ея сердцу. И она безсознательно слушалась Вани, никогда съ нимъ не спорила, и когда онъ просилъ ее о чемъ-либо, тотчасъ соглашалась. Она говорила и Танѣ и Сережѣ, что ей невозможно отказать ни въ чемъ Ванѣ.

— Онъ такъ похожъ и лицомъ и нравомъ на милаго брата! восклицала она.

— Не знаю, — замѣчалъ Сережа, — похожъ онъ, конечно, бѣлокуръ, строенъ, худощавъ и чертами немного похожъ, но не въ той степени, какъ ты и мама выдумала. Впрочемъ, если это счастіе мама, то слава Богу.

Говоря эти слова, Сережа уходилъ. Очевидно было, что ему тяжело. Пять лѣтъ, не жалѣя себя, трудясь день и ночь, онъ часто выносилъ семейныя непріятности, иногда выговоры и даже гнѣвъ матери и не могъ, несмотря на всю свою любовь, хотя отчасти утѣшить мать, а вдругъ, въ одно утро, чужой и пришлый утѣшилъ, овладѣлъ ею и сталъ ея кумиромъ; онъ внесъ въ ихъ семью жизнь и радость. Сережа не отдавалъ себѣ яснаго отчета, но онъ тосковалъ и томился. Въ послѣднія недѣли Серафима Павловна мало видала Ракитиныхъ, или видала ихъ въ короткіе утренніе визиты; вечеромъ она рѣдко бывала дома. Семья Долинскихъ пришлась и ей по нраву. Она любила проводить вечера съ ними. Глашѣ тоже всѣ Долинскіе очень понравились; княжна Дубровина выѣзжала съ тетками Богуславовыми, съ Варварой, а чаще всего съ Лидіей Петровной, которая страстно любила свѣтъ и балы и съ удовольствіемъ вывозила съ Анютой Дубровиной и ея двоюродныхъ сестеръ, Долинскихъ. Анюта не весьма любила свѣтъ и часто оставалась дома. Ея спокойствіе, разумность, практичность нравились Глашѣ, а Глаша увлекала всѣхъ Долинскихъ оригинальностью ума, неожиданными выходками и живостью нрава и пріемовъ. Глаша, переставшая хандрить, вносила за собою жизнь и смѣхъ; добрые Долинскіе сошлись очень скоро съ Борь-Раменскими. Когда Серафима Павловна хотѣла остаться дома, Долинскіе пріѣзжали къ ней. Вскорѣ ихъ близость сдѣлалась столь крѣпка, что и Анюта полюбила Серафиму Павловну и ея дѣтей. Тетки Анюты Дубровиной пожелали познакомиться съ Боръ-Раменскими и сперва позвали ихъ обѣдать, а вскорѣ послѣ званаго обѣда стали приглашать ихъ запросто; Богуславовы не понравились Серафимѣ Павловнѣ; она считала ихъ скучными, и нельзя сказать, чтобы и Серафима Павловна имъ понравилась. Варвара Петровна обозвала ее пустою, а Александра Петровна отозвалась критически и сказала о ней:

— Она даже и Виктора Гюго читать не любитъ и говоритъ, что Расинъ слишкомъ скученъ!

— Она мало читаетъ, — сказала Анюта, — она рукодѣльничаетъ и вся живетъ дѣтьми и въ дѣтяхъ. Она такая изящная, а вы знаете, исполненныя граціи и изящества никогда не бываютъ учены.

— Учености у нея и не спрашиваютъ, — сказала Варвара Петровна, — а въ ея лѣта можно требовать устоя, а этого-то въ ней и не видно. Вѣдь ей лѣтъ сорокъ пять непремѣнно, а поглядѣть на нее — и тридцати не дашь.

— Лицомъ молода, очень молода, — сказала Анюта.

— И нравомъ также, — рѣшили всѣ.

Но это не мѣшало имъ видѣться очень часто, и было очевидно, что всѣ сестры Богуславовы прельстились пріемами, воспитаніемъ, умомъ Сергѣя. Ему пѣли онѣ похвалы и на всѣ лады превозносили его. Даже и Глаша имъ нравилась, хвалили онѣ и ея умъ и ея оживленіе.

Сережа сопровождалъ часто и мать и сестру къ Богуславовымъ и Долинскимъ, но не могъ, несмотря на усилія матери, подружиться съ Ваней Долинскимъ и на всѣ его попытки сближенія отвѣчалъ привѣтливо, но не сердечно. Сердечнаго чувства онъ не питалъ къ нему, и весьма часто ускользалъ вечеромъ изъ дому, чтобы не ѣхать къ Долинскимъ съ матерью, и бѣжалъ къ Ракитинымъ, Тамъ онъ находилъ сочувствіе и дружбу, и тамъ лились его рѣчи, и часто раздавался его веселый смѣхъ. Отецъ и мать Ракитины души не слыхали въ Сережѣ, а Соня попрежнему была къ нему сердечно привязана. Когда Сережа былъ веселъ — она сіяла, когда Сережа былъ грустенъ — она старалась увести его въ залу и, ходя съ нимъ взадъ и впередъ, узнавала, что именно его тревожило, и находила слова утѣшенія, примиренія, лила масло на его рану; ея милое, задушевное слово врачевало его сердце, часто уязвленное. Такъ однажды ходили они по пустой залѣ. Онъ былъ задумчивъ, а на ея умильномъ личикѣ лежала какая-то складка, омрачавшая всегдашнюю ясность ея взора.

— Что такое съ вами случилось, Сережа? сказала она ему тихо: — скажите мнѣ.

— Ничего не случилось, — отвѣчалъ онъ, повидимому, спокойно, — совсѣмъ ничего.