Елизавета Салиас-де-Турнемир - Сережа Боръ-Раменскiй

— Развѣ я вамъ такъ надоѣла, что вы хотите отъ меня отдѣлаться?

— Дружочекъ, — отвѣчалъ онъ, — ты сама знаешь, что говоришь вздоръ. Я старъ, умру, а ты останешься одна.

— Одна! А Маша? а сестры? а Ваня? Вы знаете, я всегда жизнь мою устраиваю съ Ваней. Наши вкусы, мысли и желанія сходятся, и мы любимъ другъ друга такъ нѣжно. Сохрани васъ Господь на долгіе годы для счастія всѣхъ насъ; но я и Ваня — мы всегда будемъ жить вмѣстѣ. Онъ во всемъ, всегда былъ и будетъ мой помощникъ и другъ.

— Ваня молодъ, онъ женится когда-нибудь, что, впрочемъ, желательно, — сказалъ Долинскій.

— Ваня, говоритъ онъ, никогда не женится, а всегда останется со мною.

— Этого сказать, ни ты ни онъ, вы не можете. Вамъ обоимъ, если сложить ваши лѣта, нѣтъ и пятидесяти лѣтъ. Вы еще дѣти!

— Ну, папочка, — сказала она смѣясь, — какія же мы дѣти!

Но папочка былъ правъ. Когда Ваня воротился въ семью и на первыхъ же дняхъ пріѣзда попалъ на балъ Богуславовыхъ, а потомъ къ Серафимѣ Павловнѣ, гдѣ произошла тронувшая его сцена, онъ измѣнился совершенно. Онъ мало оставался съ Анютой, какъ прежде; его тянуло къ Боръ-Раменскимъ, а когда Боръ-Раменскіе посѣщали ихъ, онъ болталъ съ Глашей и своимъ звонкимъ добродушнымъ хохотомъ удивлялъ семью. Ваня по характеру былъ задумчивъ, кротокъ и неразговорчивъ. Когда подошла весна, онъ однажды вошелъ въ комнату Анюты.

— Милая, — сказалъ онъ ей, — я пришелъ просить тебя сдѣлать мнѣ одолженіе. Мнѣ хочется, чтобы ты позвала лѣтомъ Боръ-Раменскихъ въ Спасское. Пусть они погостятъ у насъ. Бѣдная Серафима Павловна отдохнетъ душою, да и я буду очень радъ.

— Ваня, — сказала Анюта, — я давно замѣчаю, что ты самъ не свой. Серафима Павловна, хотя ты ее сердечно любишь, тутъ ни при чемъ. Ваня, скажи мнѣ, ты любишь Глашу и задумалъ…

Онъ вспыхнулъ, поцѣловалъ Анюту и, не отвѣчая, вышелъ изъ комнаты. Онъ былъ замкнутъ и не любилъ говорить о себѣ.

Анюта очень задумалась и отправилась къ папочкѣ въ кабинетъ.

Въ этотъ же самый день Зинаида Львовна сидѣла въ кабинетѣ мужа, который, получивъ съ Кавказа не весьма пріятныя вѣсти о сынѣ, былъ задумчивъ и мраченъ.

— Я бы желала, — сказала Зинаида Львовна своему мужу, — позвать Боръ-Раменскихъ въ Знаменское, но не знаю, уговорю ли Серафиму Павловну. Прошло уже пять лѣтъ, а она никогда, никогда не согласилась навѣстить Знаменское. Буду просить ее, не знаю, успѣю ли.

— А я бы и просить не сталъ. Она не поѣдетъ. Никогда не могла она простить намъ, что я купилъ Знаменское для Сони. Она всегда была безтолкова и неразумна. На ея мѣстѣ всякая другая вошла бы въ Знаменское почитай что хозяйкой.

— Ты разумѣешь?… — сказала, мѣняясь въ лицѣ, Зинаида Львовна.

— Конечно, развѣ можно сыскать лучшаго жениха нашей Сонѣ? Сережа уменъ, дѣловитъ, примѣрный сынъ и братъ и, конечно, будетъ…

— И не говори. Сережа вошелъ въ свѣтъ. Невѣстъ много…

— Такихъ, какъ Соня? сказалъ Ракитинъ еъ насмѣшкой. — Такихъ нѣтъ. Умна, красива, богата, сердце добрѣйшее.

— А княжна Дубровина? Умна, красива, богата, сердце добрѣйшее да знатное имя, — у Сони его нѣтъ.

— Когда выходятъ замужъ — имя мѣняютъ.

— Да, но не княжна Дубровина. Ей дано право передать имя мужу.

— Сергѣй не захочетъ оставить имя, прославленное его отцомъ.

— Онъ и не оставитъ его, а прибавитъ къ своему.

— Да ты что-нибудь знаешь?

— Ничего рѣшительно. Это только мои размышленія.

— Что говоритъ Соня?

— Ничего. Какъ будто она о себѣ думаетъ! Она всегда о другихъ, и ей счастіе Сережи дороже собственнаго…

Оба замолчали.

— Я однако нынче же попрошу Серафиму Павловну пріѣхать погостить къ намъ, — сказала Зинаида Львовна.

И на другой день она отправилась къ Боръ-Раменскимъ, но ея просьбы остались напрасны. Серафима Павловна отказалась наотрѣзъ.

— Не могу я, видитъ Богъ, не могу даже взглянуть на Знаменское, а не то, что жить въ немъ. И въ Иртышевку поѣхать не могу. Изъ окна посмотрю, и сердце кровью обольется. При томъ же я вчера вечеромъ дала слово Долинскимъ и княжнѣ погостить у нихъ въ Спасскомъ. Они такъ убѣдительно просили, и Ваня такъ настаивалъ. Ему я ни въ чемъ отказать не могу; да и Глаша очень дружна съ Долинскими и желала ѣхать туда. Она даже прежде меня ѣдетъ съ ними, а я съ Сережей поѣду въ началѣ іюня и пробуду іюль. Въ августѣ я ворочусь въ городъ. Въ Спасскомъ, послѣ столькихъ лѣтъ мученій, я надѣюсь успокоиться и найти относительное счастіе. Съ Ваней я всегда счастлива.

— Дай вамъ Богъ, милая, всего лучшаго и счастія и спокойствія, послѣ столькихъ огорченій и такой скорби, — произнесла растроганная Зинаида Львовна, но на сердцѣ ея лежалъ тяжелый камень.

Возвратясь домой, она не сказала, гдѣ и зачѣмъ была, но за обѣдомъ, въ разговорѣ, мелькомъ упомянула, что лѣтомъ Боръ-Раменскіе ѣдутъ гостить къ Долинскимъ и Дубровиной. Соня задумалась. Отецъ зорко взглянулъ на нее и завелъ разговоръ съ женою о какихъ-то дѣлахъ своихъ. Соня при свиданіи просила Сережу пріѣхать повидаться съ ними лѣтомъ.

— Если вашей матери, — сказала она, — не хочется навѣстить насъ, то пріѣзжайте хоть вы на недѣльку, другую.

— Непремѣнно, — сказалъ Сережа, — если только мама меня отпуститъ; что касается до Глаши, то едва ли. Ею завладѣли Долинскіе.

Прошло лѣто. Сережа пріѣхалъ въ Иртышевку, но не зашелъ въ Знаменское, хотя Соня сказала ему, что комнаты его отца и матери сохранялись заботливо въ томъ видѣ, какъ были. Сережа былъ задумчивъ и печаленъ. Когда, по прошествіи недѣли, онъ сталъ собираться, никто не просилъ его отложить отъѣздъ, и онъ простился въ увѣренности, что въ семьѣ Ракитиныхъ, исключая Сони, не желали, чтобы онъ медлилъ отъѣздомъ.

Въ августѣ мѣсяцѣ къ полному восторгу Серафимы Павловны и радости Глаши сговоръ ея съ Ваней Долинскимъ состоялся. Серафима Павловна, обливаясь слезами, благословила дочь и жениха ея и, крѣпко и нѣжно сжимая его въ объятіяхъ, говорила прерывавшимся отъ сильнаго чувства голосомъ:

— Сынъ мой! милый сынъ мой Ваня!

Сережа, позабывъ при этомъ свою ревность, тоже обнялъ по-братски жениха сестры и, по настоянію матери, назвалъ его въ первый разъ Ваней. Семьи Боръ-Раменскихъ и Долинскихъ сплотились еще тѣснѣе. Княжна дѣятельно хлопотала о томъ, чтобы доставить Ванѣ хорошее мѣсто въ Москвѣ; Долинскій не имѣлъ состоянія, Глаша также была бѣдна. Имъ надо было жить на малыя средства, и ни она ни онъ не желали оставить Москвы. Серафима Павловна написала Вѣрѣ Струйской и получила отвѣтъ, какого не ожидала. Она думала, что Вѣра найдетъ партію эту для сестры не подходящей и вознегодуетъ на бѣдность жениха и его, хотя и дворянское, но незнатное и совсѣмъ уже негромкое, имя. Вѣра посмотрѣла иначе. „Сестра“ писала она „выбрала иную, чѣмъ я, долю. Быть можетъ, она поступила умнѣе, чѣмъ я. Это рѣшитъ будущее. Счастіе не въ одномъ богатствѣ и видномъ положеніи. Эти преимущества часто не даютъ его“. При этомъ письмѣ она прислала тысячу рублей сер. на приданое сестрѣ и извинялась, что можетъ удѣлить такую ничтожную сумму, потому что не можетъ располагать ничѣмъ. При деньгахъ она прислала ящикъ съ вещами, но, раскрывъ его, Серафима Павловна увидѣла, что въ немъ находились только тѣ золотыя украшенія, которыя она дала Вѣрѣ въ приданое. Это были все ея вещи, полученныя ею когда-то отъ отца и мужа. Вѣра обѣщала пріѣхать на свадьбу, которая была назначена въ январѣ мѣсяцѣ. Всякій Божій день Долинскіе, Боръ-Раменскіе и Дубровина видѣлись и зачастую обѣдали вмѣстѣ. Сережа такъ былъ захваченъ свадьбою сестры и такъ весело проводилъ время у Долинскихъ и Дубровиной, что все меньше и меньше видалъ Соню. Ракитины же очень рѣдко навѣщали теперь Серафиму Павловну, которая или дѣлала приданое дочери (весьма скромное), или сидѣла у Долинскихъ, или Долинскіе сидѣли у нея. Ея время было взято, и она изрѣдка или утромъ и то на одинъ часокъ заѣзжала къ Ракитинымъ и не могла довольно нахвалиться и Долинскими, и княжной, и Ваней. Недостатокъ состоянія не безпокоилъ ея; ибо однажды Анюта Дубровина, оставшись съ ней наединѣ, сказала: