Елизавета Салиас-де-Турнемир - Сережа Боръ-Раменскiй

— Однако… если не случилось, то что-нибудь вамъ сказали, — настаивала она.

— Да, сказали. Но мало ли, что приходится слышать; не всякое лыко въ строку.

— Конечно, только лыко само ложится въ строку. Навѣрно, вы слышали что-нибудь отъ сестры или матери.

— Да, Соня, иногда очень ужъ обидно. Мама вотъ уже два года не можетъ простить мнѣ, что я давалъ уроки у Долинскихъ. Соня, вѣдь я для нея это дѣлалъ.

— Знаю, и многіе знаютъ, и всѣ, всѣ, развѣ кромѣ… — она остановилась и добавила: — у твоей матери, Сережа, это старый, очень старый предразсудокъ. Ужели ты не можешь примириться съ нимъ.

Лишь только Соня начинала говорить съ Сережей о чемъ-либо семейномъ и интимномъ, она переходила отъ церемоннаго вы взрослой дѣвицы на прежнее ты дѣтскихъ лѣтъ.

— Я примирился. Уроковъ уже больше не давалъ по ея желанію, да и не нужно было при моихъ трудахъ въ редакціи журнала и теперь при моемъ жалованьи. Вѣдь мнѣ, Соня, ничего не надо, кромѣ пары платья; расходы мои ничтожны. Я все ей отъ всего моего сердца…

— Она, вѣрно, знаетъ это, — сказала Соня.

— Знаетъ! А первый встрѣчный ей ближе меня.

— Ты говоришь о Долинскомъ?

— Конечно. Еще бы не говорить о немъ. Онъ у меня камнемъ лежитъ на сердцѣ.

— Ахъ, Сережа, нехорошо. Ты бы долженъ радоваться, что твоя мать утѣшилась. Вчера моя мама говорила, что Долинскій явился именно въ такую минуту, когда незначительный толчокъ долженъ былъ измѣнить долгое нравственное страданіе Серафимы Павловны. А толчокъ былъ сильный. Это правда, что Ваня Долинскій похожъ на твоего брата и лицомъ и нравомъ. Вотъ, она въ немъ души и не слышитъ.

— Именно души не слышитъ! Знаешь, что она вчера сказала?

— Что?

— Вотъ это-то меня и обидѣло. Ужъ она ли меня не бранила и не мучила за эти уроки, а вчера вдругъ говоритъ: „Всякій трудъ почтененъ, и вотъ мой Сережа трудится для насъ, даже уроки давалъ, а ему самому надо было учиться“. Я такъ и вспыхнулъ. „Это вамъ сказалъ Долинскій“, спросилъ я. „Конечно“, отвѣчала мама съ увлеченіемъ. „Онъ всегда тебя хвалитъ, всегда восхищается тобою, а отецъ его говорилъ мнѣ, что я должна гордиться, что у мепя такой сынъ. Мнѣ это такъ пріятно“. Когда мама это сказала, меня такъ и укололо прямо въ сердце. Одно слово этого Долинскаго уничтожило застарѣлый предразсудокъ, чего не могли сдѣлать ни мои просьбы, ни моя печаль, ни мои доводы.

— Очень понятно, — сказала Соня. — Вообще въ такого рода распряхъ слушаютъ больше чужихъ, чѣмъ своихъ, особенно тѣ, которые не надѣлены большимъ характеромъ, а ты свою мать знаешь. Она сама доброта, но безхарактерна. Ну и люби ее, какъ она есть, не требуй, чего нѣтъ.

— Я ничего не требую, — сказалъ Сережа грустно, — но я не могу спокойно видѣть, что чужой захватилъ ея сердце и оставилъ мнѣ такъ мало.

— Это тебѣ только кажется. Попробуй уѣхать куда-нибудь хотя на двѣ недѣли, и ты увидишь, какъ ты необходимъ матери. Она безъ тебя и недѣли не проживетъ, тоска источитъ ее.

— Не знаю.

— А я знаю. Попробуй, увидишь. Она такъ увѣрена въ твоей любви, такъ привыкла къ твоему уходу, попеченіямъ, что сама не знаетъ, какъ ты ей необходимъ. Знаешь ли выраженіе одного извѣстнаго поэта: „Родину, какъ здоровье, мы тогда только цѣнимъ, когда ихъ лишимся“. Это можно сказать о многомъ, и это прямо относится къ тебѣ. Попробуй оставить мать и сестру на двѣ недѣли, и я повторяю, никто, ни даже ихъ любимецъ Ваня Долинскій тебя не замѣнитъ. Не забудь, что, начиная отъ всякой домашней мелочи до самаго важнаго въ вашемъ семействѣ дѣла, первое слово твоей матери и первое слово твоей умной и характерной сестры: гдѣ Сережа? надо сказать Сережѣ! какъ посудитъ Сережа? Если ты не слыхалъ этихъ словъ, то я ихъ безпрестанно слышала. Ты въ домѣ тотъ рычагъ, которымъ все движется, ты сила, ты разумъ, ты и сердце, чѣмъ все живится. Самъ ты не знаешь, что ты для семьи, а ропщешь и ревнуешь!

— Ревную! сказалъ Сережа съ удивленіемъ и негодованіемъ.

— Конечно, — сказала Соня, — и это нехорошо. Ты ревнуешь мать и сестру къ этому доброму, чувствительному Ванѣ Долинскому, котораго Богъ послалъ въ вашъ домъ, чтобы излѣчить сердечную, не заживавшую рану твоей матери. Тебѣ бы надо любить Долинскаго, а ты изъ одной ревности почти что не терпишь его. Это не достойно тебя. Побѣди себя, милый, и вѣрь, на твою долю досталось любви, не мало, а много, ахъ, какъ много!

Она взглянула на него своими ясными, кроткими, любящими глазами.

— Ты мой добрый ангелъ-утѣшитель, хранитель! сказалъ Сережа. Она не отвѣчала, но вмѣстѣ съ нимъ подошла къ гостиной, и вмѣстѣ пошли они въ кабинетъ Зинаиды Львовны, которая ожидала ихъ за чайнымъ столомъ, сидя рядомъ и говоря о чемъ-то съ мужемъ и сыномъ. Родственной, добродушной улыбкой встрѣтила семья Ракитиныхъ входившихъ Сережу и Соню. Два стула стояли пустые у чайнаго стола. Сережа съ прояснившимся лицомъ сѣлъ около Зинаиды Львовны, а Соня около отца своего. Онъ взглянулъ на нее, не утерпѣлъ и поцѣловалъ ее.

И эта зима проходила весьма пріятная для Серафимы Павловны и Глаши, которая будто переродилась; Глаша вошла въ составъ семьи Долинскихъ и внесла въ нее именно то, чего, быть можетъ, тамъ недоставало — остроуміе, незлую насмѣшливость и мѣткія замѣчанія, при рѣзвости и смѣшливости, которыя теперь овладѣли ею, какъ и Лизой, съ которой она подружилась. Благоразумная Агаша и лѣнивая Лида плѣнились Глашей; онѣ ждали ее съ нетерпѣніемъ, отпускали съ сожалѣніями, и когда Глаша и Лиза затѣвали невинныя шалости и выдумывали разныя шутки, въ гостиной шелъ несмолкаемый говоръ и веселый смѣхъ. Княжна Анюта Дубровина больше держалась дома около дяди и его жены, а слѣдовательно и Серафимы Павловны. Она была въ тѣхъ годахъ (ей минуло двадцать четыре года), когда свѣтскія удовольствія, которыми она пользовалась вдоволь, начинаютъ прискучатъ, и когда чувствуется потребность жизни, болѣе серіозной и семейной. Всѣ вокругъ Анюты были счастливы; объ ней надо было бы сказать то же, если бы иногда она не задумывалась. Тетки ея, Богуславовы, и Долинскій съ женою часто качали головами и говаривали между собою, что Анютѣ пора бы замужъ; но она говорила, что совершенно счастлива въ семействѣ, что никто изъ молодыхъ людей, ищущихъ руки ея, ей не нравится, и потому отказывала всѣмъ. Часто ея родные и не знали, что такой-то сватался. Она не хвасталась женихами; но всѣмъ было извѣстно, что она отказала многимъ. Были пріѣзжіе изъ Петербурга, щёголи и хваты, многіе, имѣвшіе впереди блестящую карьеру, другіе — съ громкимъ именемъ и полновѣсными долгами, иные — красавцы и модники, искатели богатыхъ невѣстъ, но объ этихъ она и не говорила, а только смѣясь отдѣлывалась отъ нихъ. Словомъ, ни за кого не шла молодая, богатая, красивая княжна Дубровина, и тетки начинали серіозно задумываться и печалиться. Дядя ея, Долинскій, не однажды кротко просилъ ее выбрать себѣ добраго мужа, но она смѣялась, цѣловала его и не отвѣчала. Однажды, когда его настойчивость огорчила ее, она сказала ему сквозь слезы: