Елизавета Салиас-де-Турнемир - Сережа Боръ-Раменскiй

— Ахъ, дѣти, вы себѣ представить не можете, какую я видѣла прелесть! Ужъ я ли всего не насмотрѣлась за границей, когда я туда такъ часто ѣзжала съ вашимъ дѣдушкой, моимъ отцомъ, но ничего такого не видала!

— Что же это такое? спросила Глаша больше изъ снисхожденія къ матери, чѣмъ изъ любопытства.

— Птицу! Видѣла прелестнѣйшую птицу!

— Канарейку или курицу? сказала, смѣясь, Глаша, но весело, а не насмѣшливо.

— Какой вздоръ! Курицъ и канареекъ я терпѣть не могу. Угадайте!

— Угадать трудно, — сказалъ Сережа: — птицу? Какую же? Попугая, что ли?

— Именно, милый мой мальчикъ! Именно, попугая; розоваго попугая!

— Ужъ и розоваго! возразила педовѣрчиво Глаша.

— Да, да, розоваго, австралійскаго. Онъ стоитъ большихъ денегъ, но его продаютъ по случаю, за отъѣздомъ, только за пятьдесятъ цѣлковыхъ! Задаромъ.

— Это — деньги и большія; притомъ развѣ можно допустить мысль купить попугая? Онъ съ ума сведетъ, будетъ кричать съ утра до ночи, — сказала Глаша.

— Кричать! Отчего? Попугаи кричатъ отъ скуки; развѣ бы я допустила его скучать? Я по опыту знаю, что такое скука; я бы заняла его, если бъ его имѣла. Но я и не мечтаю о такой забавѣ. Я знаю, что не могу ее себѣ позволить. Такой прелести у меня не будетъ.

— Слава Богу, — сказала Глаша, — отъ такой прелести можно бѣжать изъ дому.

— Не кипятись, ты знаешь, что я не могу купить попугая за такія деньги, но все-таки скажу, что это было бы мнѣ большимъ развлеченіемъ.

Сережа молча пилъ чай и не взялъ, по своему обыкновенію, сторону матери, когда она спорила съ Глашей.

— Мама, — спросилъ Сережа у матери, сидя подлѣ нея въ сумерки, въ то время, когда они остались вдвоемъ и говорили по душѣ, — скажите, гдѣ вы видѣли розоваго попугая?

— На что тебѣ? спросила она.

— Хочу посмотрѣть; я никогда не видалъ попугая такого цвѣта.

— Ахъ, посмотри! и я никогда такого не видала. — И Серафима Павловна сказала сыну имя того магазина, гдѣ продавали чудную птицу.

Дня черезъ три Серафима Павловна совершенно забыла о попугаѣ; она сидѣла въ своемъ кабинетѣ и со вниманіемъ читала длинное письмо Вѣры, только что принесенное съ почты. Два раза ей докладывали, что завтракъ готовъ, но она не слыхала, наконецъ Сережа подошелъ къ ней и, отстранивъ письмо, сказалъ, подавая ей руку:

— Пойдемте, пора! Завтракъ простынетъ!

Нетерпѣливая нота звучала въ словахъ его, она подняла голову и, будто оправдываясь, сказала:

— Вѣра пишетъ: у испанскаго посланника большой костюмированный балъ, и она не знаетъ, какой выбрать костюмъ; по-моему, къ ея чисто-русской красотѣ шелъ бы боярскій костюмъ. Сережа, помнишь въ Знаменскомъ у насъ была книга…

— Ахъ, мама, пойдемте! сказалъ онъ нетерпѣливо. — Послѣ успѣете…

Онъ повелъ ее черезъ гостиную въ столовую; вошедши туда, она вдругъ остановилась и вскрикнула такъ, что Глаша вздрогнула.

Въ углу стояла большая клѣтка съ розовымъ попугаемъ.

— Мама, вы сказали: вамъ это развлеченіе…

— Сережа, ты… ты купилъ! Мнѣ купилъ! Для меня!..

— Конечно, вамъ, вы желали.

Но она не могла уже сказать ни слова. Вся въ слезахъ, она обвила голову сына руками и покрыла лицо его поцѣлуями.

— Мама, о чемъ вы? Мама, что съ вами? говорилъ онъ, смущенный и испуганный.

— Мнѣ! Для меня! Сережа! проговорила она.

— Мама, голубушка, можно ли плакать за птицу! сказалъ онъ.

— Не за птицу, а за любовь, — произнесла она съ умиленіемъ, глотая слезы, — ты напомнилъ мнѣ моего друга, твоего отца. Онъ бывало также… Я скажу, а онъ смолчитъ и сдѣлаетъ!

Она опять заплакала.

Сережа, тронутый до глубины души тѣмъ, что она приравняла его къ отцу, молчалъ.

— Но какъ ты могъ? Гдѣ взялъ денегъ?

— У меня были. Я берегъ на всякій случай.

— Ну, Сережа, — сказала Глаша полусеріозно, полунасмѣшливо, когда осталась съ братомъ одна, — молодецъ! Ждала я отъ тебя многаго, но не такой удали. Купилъ птицу на послѣднія деньжонки. Чай, и въ оперу теперь не абонируешься?

— А вотъ разживусь опять, — сказалъ Сережа, — тогда и абонируюсь.

— Когда оперу закроютъ, — сказала Глаша; но, вопреки насмѣшливыхъ словъ, поцѣловала брата и, смѣясь, ласково похлопала его по рукѣ, взявъ ее въ свои руки.

Такъ поживали Боръ-Раменскіе, если не совершенно счастливо, то согласно и безъ особенныхъ лишеній. Сережа, замѣчательно изящно писавшій по-русски, имѣлъ хорошее мѣсто въ канцеляріи одного большого казеннаго мѣста, съ большимъ, для первоначала, жалованьемъ, и, кромѣ того, былъ дѣятельнымъ и крупно оплачиваемымъ сотрудникомъ одной большой московской газеты. Онъ почти ничего не тратилъ на себя, и, благодаря ему, въ домѣ, гдѣ хозяйничала Глаша, было довольство и относительная роскошь.

Отношенія Серафимы Павловны къ Ракитинымъ были дружелюбны, хотя она не совсѣмъ примирилась съ самимъ Ракитинымъ; въ сердцѣ и умѣ ея оставались нѣкоторыя сомнѣнія и подозрѣнія, о которыхъ она рѣшила не говорить.

Глашѣ и Сонѣ минуло восемнадцать лѣтъ, и ихъ матери рѣшили, что имъ пора выѣзжать въ свѣтъ. Зинаида Львовна намѣревалась открыть свой домъ, давать балы и обѣды и постараться составить себѣ широкій кругъ знакомства. Серафима Павловна давно уже имѣла его, и многія ея близкія пріятельницы были едва знакомы съ Ракитиными, но она положила, что сблизитъ ихъ съ Зинаидой Львовной, чтобы облегчить Сонѣ доступъ на балы въ аристократическіе дома. Соня желала выѣзжать; она любила танцы, какъ всякая молодая, съ дѣтства счастливая и балованная дѣвушка, но Глаша съ ужасомъ думала о выѣздахъ. Она боялась ихъ изъ самолюбія, боялась, хотя и не сознавалась въ этомъ даже самой себѣ, не имѣть успѣха и не просидѣть на балѣ безъ кавалеровъ на танцы.

Насталъ ноябрь. Москва наполнялась; изъ деревень съѣзжались помѣщики, родовитые дворяне, и такъ какъ урожай былъ хорошій, то сезонъ обѣщалъ быть блестящимъ. Много говорили о предстоящихъ балахъ и праздникахъ, о вновь выѣзжавшихъ дѣвицахъ. Однимъ изъ самыхъ богатыхъ домовъ въ Москвѣ считался домъ княжны Дубровиной, жившей съ семьею дяди своего Долинскаго, но выѣзжавшей въ свѣтъ съ теткой Варварой Петровной Богуславовой. Княжна Дубровина была очень любима, а дядя ея всѣми уважаемъ; ни онъ ни жена его не ѣздили въ свѣтъ, но мночисленные знакомые княжны, пріѣзжая къ ней, познакомились съ Долинскими, и скоро оцѣнили характеръ ея скромнаго дяди. Онъ и жена его умѣли держать себя съ рѣдкимъ тактомъ и достоинствомъ, а княжна Дубровина такъ уважала ихъ, что заставила всѣхъ своихъ знакомыхъ относиться къ нимъ съ особеннымъ почтеніемъ. Домъ Дубровиной съ Долинскими отличался гостепріимствомъ, привѣтливостью и отчасти патріархальностью нравовъ; самъ Долинскій былъ человѣкъ рѣдкой доброты, простъ въ обхожденіи и добродушенъ, хотя ревниво наблюдалъ за тѣмъ, чтобы въ домѣ его племянницы, которая его любила и обращалась съ нимъ, какъ съ отцомъ, сохранялась строгая чинность и старомодная чопорность, не исключавшая самаго сердечнаго отношенія къ знакомымъ. Въ этомъ домѣ не допускалось злоязычія, пересудовъ и сплетенъ. Семейство жило дружно. Княжна Дубровина, очень богатая, достигла уже двадцати трехлѣтняго возраста, но до сихъ поръ не была замужемъ. Конечно, въ женихахъ не было недостатка, но она упорно отказывала, говоря, что такъ счастлива дома, что не желаетъ безъ особенной привязанности измѣнить свою жизнь замужествомъ. Семейство Долинскихъ состояло изъ трехъ дочерей и двухъ сыновей. Старшій сынъ, Димитрій, вышелъ изъ университета и уѣхалъ служить въ Петербургъ, желая, какъ говорили всѣ, сдѣлать карьеру и тяготясь слишкомъ старомоднымъ и строго благочестивымъ домомъ отца; онъ, оповѣщала молва, не совсѣмъ ладилъ съ молодой своей кузиной Дубровиной, расходясь съ нею во взглядахъ. Второй сынъ Долинскаго, Иванъ, тоже уѣхалъ изъ Москвы, сперва въ Крымъ, а потомъ за границу для поправленія слабаго здоровья. Меньшія сестры Долинскія, Лидія и Лиза, должны были въ эту зиму выѣхать въ свѣтъ, и всѣ говорили, что по этому случаю въ домѣ княжны будутъ и балы и вечера. Тетки, княжны Богуславовы, воспитавшія ее, очень ее любили и серіозно печалились, что она не выходитъ замужъ, но княжна, очень всегда внимательная къ роднымъ, всегда любезная и послушная, добрая и уступчивая, относилась къ этому дѣлу холодно и упорно; несмотря на просьбы тетокъ, она отказывала весьма знатнымъ и даже завиднымъ женихамъ; блестящія партіи ее не прельщали.