Елизавета Салиас-де-Турнемир - Сережа Боръ-Раменскiй

— Поздравляю! Очень было пріятно услышать въ гостяхъ, при всѣхъ, что сынъ, мой родной сынъ, унизился до того, что взялъ указку въ руки и бѣгалъ по домамъ людей, которые ниже его и по положенію и по рожденію, и побирался деньгами за учительскіе визиты! И какъ ты смѣлъ, и какъ ты могъ? И для чего? И безъ моего вѣдома! Безъ моего позволенія? Да развѣ бы я дала его! Господи! да я, кажется, продала бы все, что у меня осталось, чтобы не вынести этого стыда! И еще какъ? подъ чужимъ именемъ! Знаменскій! Знаменскій! Подьячій, семинаристъ! И это сынъ мой! сынъ моего милаго, моего храбраго, всѣмъ извѣстнаго, всѣми почитаемаго адмирала. Опозорилъ, ты опозорилъ имя отца своего!

Сережа вдругъ поблѣднѣлъ, потомъ вспыхнулъ.

— Нѣтъ! сказалъ онъ съ страшнымъ взрывомъ гнѣва и негодованія. — Никогда, никогда не… не говорите такихъ словъ, если не хотите, чтобы я бѣжалъ отсюда, отъ васъ, и никогда не воротился! Проступка за собою я не признаю, не признаю ничего иного, кромѣ исполненія возложеннаго на меня долга охранять мать, оберегать семью и сохранять въ ней миръ и любовь. Да, я правъ, и жестоко и несправедливо съ вашей стороны такъ упрекать меня. Слышите ли, мама! поймите, жестоко и несправедливо!

Сережа говорилъ запальчиво, громко; онъ былъ внѣ себя. Серафима Павловна тотчасъ перепугалась и лица его и его голоса и опустилась въ кресло, рыдая истерически. Сынъ посмотрѣлъ на нее растерянно и бросился за стаканомъ воды, прибѣжала и Глаша.

— Что такое? Что случилось? — спрашивала она съ тревогой.

Сережа не отвѣчалъ ей; онъ отпаивалъ мать водою и, сжавши губы, упорно молчалъ.

— Могла ли я предвидѣть, — нѣсколько успокоившись, заговорила Серафима Павловна, обращаясь къ дочери, — могла ли я вообразить, что меня ждетъ въ чужихъ людяхъ такой стыдъ? Я готова была провалиться сквозь землю… — и она опять заплакала.

— Но что такое? добивалась недоумѣвавшая Глаша.

Серафима Павловна отъ слезъ н рыданій не могла выговорить ни слова. Сережа съ холоднымъ выраженіемъ лица и рѣзкимъ голосомъ сказалъ сестрѣ:

— Мама узнала изъ нечаянной встрѣчи моей ученицы со мною что, не имѣя достаточно денегъ для туалетовъ Вѣры и экстренныхъ расходовъ по дому, я рѣшился трудомъ зарабатывать деньги.

— Подъ именемъ Знаменскаго! сказала презрительно Серафима Павловна.

— Да, потому что я хотѣлъ избѣгнуть разныхъ сплетенъ, разговоровъ, пересудовъ и боялся, что до васъ дойдетъ слухъ, что я даю уроки. Я зналъ, что вы… что вы придете въ ужасъ.

— Если зналъ, то зачѣмъ это сдѣлалъ?

— Сдѣлалъ по необходимости, не находя въ этомъ ничего противнаго чести, ничего такого, что бы уронило мое собственное и умалило уважаемое имя моего отца.

— Слышите это! Бѣгать по Москвѣ съ указкой, за деньги слоняться по домамъ и говорить еще, что имя отца не замар… не пострадало.

— Конечно, — вступилась Глаша, — не пострадало; человѣкъ въ нуждѣ, желающій, чтобы мать его не была лишена удобствъ, къ которымъ привыкла съ дѣтства, желающій, чтобы она спала, ѣла и была одѣта, какъ ей привычно, и для этого день и ночь проводящій за работой — хранитъ имя своего отца неприкосновенно. Говорите, что вамъ угодно, — всѣ честные и разумные люди будутъ на нашей сторонѣ.

— Насмѣхаются, насмѣхаются… Развѣ не прочла я на лицахъ у Старицкихъ и Щеглова презрительнаго удивленія?

— Не знаю, чтò вы прочли на лицахъ, — сказала Глаша рѣзко, — знаю только, что одни глупцы, пошляки и спесью зачумленные люди могутъ осудить брата. Всѣ другіе, а прежде всѣхъ его семья, должны быть ему благодарны.

— Да что ты учишь меня! сказала Серафима Павловна, приходя въ раздраженіе: — я не позволю тебѣ такъ говорить со мною. Подите, подите отъ меня. Не мучьте вы меня, оставьте меня одну! Слышите, я хочу остаться одна. Подите. Сергѣй, поди съ глазъ моихъ долой, слышишь!

Сережа не зналъ, что дѣлать. Глаша потянула его за собою.

— Теперь ничего нельзя сдѣлать, — шептала она ему, уходя. — Пусть она поплачетъ, потомъ пройдетъ. Вечеромъ я уговорю ее, и когда она будетъ поспокойнѣе, все объясню. Тогда приходи къ ней, и она проститъ тебя. Право, я знаю. А теперь уходи совсѣмъ изъ дому. Она хватится тебя, и надо, чтобы тебя не было дома. Я такъ и скажу ей. Будетъ лучше. Ну, убирайся, да не гляди такимъ убитымъ, — вѣдь это все непріятно, но большой бѣды нѣтъ.

Сережа молча повернулся и пошелъ тихимъ шагомъ прямо къ Ракитинымъ. Онъ засталъ Соню и Зинаиду Львовну вдвоемъ за книгой. Увидя входящаго Сережу и его блѣдное, встревоженное лицо, Соня поспѣшно встала. Зинаида Львовна взглянула тоже, и обѣ въ одинъ голосъ спросили:

— Что съ вами? Что съ тобою, другъ ты нашъ! Что случилось?

Сережа отвѣчалъ, садясь:

— Бѣда случилась.

— Какъ? Кто боленъ, или…

— Ничего такого. Мама въ истерикѣ; меня отъ себя выгнала, видѣть не хочетъ. Я никогда не видалъ ея такою… жестокою!

— Но за что? Почему?

— Она узнала въ обществѣ, нечаянно, что подъ именемъ Знаменскаго я давалъ уроки…

И Сережа съ жаромъ и увлеченіемъ разсказалъ Сонѣ и Зинаидѣ Львовнѣ, какъ все это случилось, какъ, будучи въ крайности, не желая ни въ чемъ отказывать матери и сестрамъ, онъ рѣшился переводить, давать уроки, работать по вечерамъ въ одной редакціи журнала.

— Богъ видитъ, — сказалъ онъ въ заключеніе, — что я не для себя, не для своихъ прихотей, но для нихъ; я ни гроша изъ выработанныхъ денегъ не истратилъ на себя. Мои нужды такъ ограниченны, что на ничтожную относительно сумму я проживу спокойно.

Соня молча не спускала своихъ добрыхъ глазъ съ друга своего дѣтства. Сколько участія, любви и восхищенія выражали ея влажные отъ слезъ взоры! Зинаида Львовна встала, подошла къ Сережѣ, который сидѣлъ въ креслѣ, склонивъ голову на руку; она взяла въ обѣ руки эту молодую, отуманенную печалью и отягченную незаслуженными укорами голову, пригнула ее, прижала ее по-матерински къ себѣ и цѣловала Сережу въ его густые кудри. Онъ вдругъ растаялъ, взялъ ея руки, нѣжно, крѣпко расцѣловалъ ихъ и сказалъ прерывающимся голосомъ:

— Вы моя вторая мать!

— Да, правда, Сережа, я всегда любила тебя какъ названаго сына, да и ты доказываешь памъ любовь свою, когда приходишь дѣлиться съ нами своимъ горемъ! Не печалься, милый. Все это буря въ стаканѣ воды, и завтра же ничего отъ ней не останется.

— Но вѣдь мама сказала, мама думаетъ, что я наложилъ пятно на имя отца, — произнесъ Сережа съ усиліемъ.

— Сказала, да; но не думаетъ, увѣряю тебя — не думаетъ. Завтра же все пройдетъ. Завтра утромъ я поѣду къ ней и мы поговоримъ по-старому, какъ въ Знаменскомъ, когда жили душа въ душу.

Сережа испугался.

— Нѣтъ, нѣтъ, — сказалъ онъ, — не ѣздите завтра къ моей матери; она раздражена, она Богъ вѣсть, что можетъ наговорить вамъ. Я боюсь окончательнаго разрыва. Ужъ и такъ произошло, Богъ вѣсть почему, охлажденіе. А будетъ разрывъ — я лишусь послѣдней радости въ жизни — участія моихъ друзей.