Елизавета Салиас-де-Турнемир - Сережа Боръ-Раменскiй

Послѣ свадьбы Вѣры Боръ-Раменскіе переѣхали въ городъ, и жизнь ихъ нѣсколько измѣнилась. У Серафимы Павловны, благодаря большому кругу знакомыхъ Вѣры и дачной жизни, завязались новыя связи и явились новые посѣтители. Никогда не любившая уединенія и замкнутой жизни Серафима Павловна поддерживала новыя знакомства и часто приглашала къ себѣ на чашку чаю не только дамъ, но и молодыхъ дѣвушекъ, которыя любили болтать при ней о всѣхъ своихъ удовольствіяхъ, надеждахъ и заботахъ. Благодушіе, гостепріимство и любезность Серафимы Павловны прельщали ихъ, и онѣ въ свою очередь очень забавляли ее. Она, если не по лѣтамъ, то по характеру и нраву, близко подходила къ молодымъ дѣвицамъ и любила слушать ихъ разсказы о вчерашнемъ вечерѣ, новой пьесѣ, о вновь вышедшемъ романѣ и о какомъ-либо затѣйливомъ туалетѣ. Глаша, какъ подростокъ, не любила изъ самолюбія оставаться въ гостиной матери, когда у ней бывали гости, которые не обращали никакого вниманія на эту дѣвочку-дикарку, всегда или угрюмую, или не по лѣтамъ серіозную. Сережа былъ почти всегда занятъ, а когда появлялся въ комнатахъ матери, то, не будучи близко знакомъ съ бывшими подругами Вѣры, не спѣшилъ съ ними сближаться. Ему, озабоченному, серіозному, занятому иногда очень скучной работой, часто усталому, приходилась не по вкусу эта веселая и пустая болтовня почти незнакомыхъ дѣвушекъ; несмотря на желаніе матери онъ оставался недолгое время въ гостиной и старался непримѣтно ускользнуть изъ нея, что ему и удавалось. Ракитины возвратились тоже въ городъ, но у нихъ было свое сердечное горе. Анатоль оказался опять непригоднымъ для продолженія ученія, и отецъ потребовалъ, чтобы онъ ѣхалъ служить, и не согласился на его праздную жизнь въ Москвѣ. Онъ уѣхалъ юнкеромъ на Кавказъ, и этотъ отъѣздъ сильно опечалилъ мать и сестру его. Въ это тяжкое для Ракитиныхъ время Сережа безпрестанно видалъ ихъ, но, къ его прискорбію, не могъ уговорить мать часто ѣздить къ нимъ. Она получила, казалось, непреодолимое отвращеніе отъ Ракитина и считала его первой причиной своего разоренія и въ особенности не могла простить ему покупки Знаменскаго. Много страдалъ Сережа отъ такого отношенія матери къ тому, кого онъ самъ считалъ вѣрнымъ другомъ семейства, человѣкомъ, преданнымъ матери и сохранившимъ для нихъ крохи отцовскаго состоянія. Но онъ былъ безсиленъ и уговорить, переувѣрить мать не былъ въ состояніи. Серафима Павловна охладѣла и къ Зинаидѣ Львовнѣ, и хотя еще любила Соню, но далеко не такъ, какъ прежде. Когда Соня была съ ней, ея ласковость, ея милое личико и кротость, ея пріятные разговоры побѣждали ее, но лишь только Соня уѣзжала, какъ Серафима Павловна говорила:

— А все равно — она все-таки дочь этого человѣка, которому… я зла не желаю… но простить не могу… не могу. Видѣть же его семейство мнѣ ужасно тяжело!

Ни доказательства ни убѣжденія не помогали, напротивъ того, раздражали ее еще больше, и она твердила, зажимая уши:

— И слушать не хочу! Я знаю… знаю!..

Глаша, не раздѣлявшая предубѣжденій матери и ея подозрѣній, знала по опыту, что никакія разумныя слова не помогутъ, и потому махнула рукою и никогда не говорила о Ракитиныхъ, но по просьбѣ Сережи и частью по чувству благодарности заѣзжала къ Ракитинымъ; долго она тамъ не оставалась: она не была дружна съ Соней, скучала съ Ипполитомъ и любила болтать когда-то только съ весельчакомъ Анатоліемъ, — его-то она и лишилась, и ничто теперь въ семьѣ Ракитиныхъ не привлекало ее. Сережа очутился въ крайне тяжеломъ положеніи. Съ матерью всѣ просьбы его остались напрасны, а посѣщая Ракитиныхъ, онъ зналъ, что имъ хорошо извѣстны помышленія Серафимы Павловны. Конечно, никто изъ Ракитиныхъ не сказалъ о томъ ни слова, не сдѣлалъ ни одного намека, но Сережа зналъ — и этого ему было довольно. Отчужденіе матери отъ Ракитиныхъ, печаль и покорность Сони, холодное отношеніе Зинаиды Львовны, негодовавшей за то, что смѣютъ подозрѣвать ея добраго, честнаго, благороднаго мужа, незлобивость самого Ракитина, всегда участливо и внимательно освѣдомлявшагося о Серафимѣ Павловнѣ, несказанно трогали Сережу; но ему была еще мучительнѣе мысль, что его милая мать такъ заблуждалась и являлась столь неблагодарною къ друзьямъ всего своего семейства. Случилось однажды, когда Сережа пришелъ совсѣмъ печальный, что Сидоръ Осиповичъ встрѣтился съ нимъ въ залѣ и, пораженный его грустнымъ видомъ, сказалъ ему съ рѣдкою чувствительностью, мало идущей къ его громадному росту и рѣзкимъ манерамъ:

— Ободрись, другъ милый! Все перемелется, мука будетъ! Правда выходитъ наружу. Я никогда не принимаю къ сердцу, если меня оклеветали, дѣлай то же и ты.

— Я за себя бы не грустилъ, а вотъ, если добраго человѣка, моего, скажу, благодѣтеля, обойдутъ и оклевещутъ, и этому повѣрятъ близкіе…

— Пустое, — прервалъ его Ракитинъ, — близкіе рано или поздно поймутъ, узнаютъ… А до тѣхъ поръ надо имѣть терпѣніе, не допускать себя огорчаться безъ мѣры…

Онъ не договорилъ и пошелъ въ свой кабинетъ.

— Соня, — сказалъ ей Сережа, въ этотъ же вечеръ оставшись съ ней вдвоемъ, — хорошій человѣкъ отецъ твой; я не знаю, чего я не готовъ для него сдѣлать: я за него и для него, изъ благодарности и любви, готовъ отдать свою голову.

Соня улыбнулась, но на глазахъ ея блеснула слеза.

— Онъ головы твоей не возьметъ, а вотъ сердца своего ты не отнимай ни у него ни у меня. Что бы ни случилось, мы, вопреки всему, останемся друзьями, такъ ли?

— Конечно, всегда, вездѣ, до конца моей и твоей жизни, — сказалъ Сережа горячо.

Послѣ этого полуобъясненія Сережѣ стало легче, и онъ чувствовалъ себя спокойнѣе въ домѣ Ракитиныхъ и рѣшился никогда не говорить о нихъ съ матерью. Соня рѣшилась также, несмотря на холодность Серафимы Павловны, навѣщать ее и часто пріѣзжала одна, ибо Зинаида Львовна ѣздила рѣдко и большею частью съ короткимъ утреннимъ визитомъ: она не могла простить Серафимѣ Павловнѣ ея несправедливыхъ подозрѣній. Такъ прошла зима, наступила масленица, и случилось неожиданное происшествіе, измѣнившее совершенно обоюдныя отношенія обоихъ семействъ.

Одна изъ самыхъ любимыхъ Серафимою Павловной дѣвицъ, уже не первой молодости, жила полной хозяйкой въ домѣ отца-вдовца. Она выѣзжала въ свѣтъ съ двумя молоденькими сестрами; сама была еще хороша собою, очень любезна и всѣми любима. Лидія Петровна Старицкая держала домъ и хозяйство отца въ порядкѣ, была гостепріимна, принимала много, любила молоденькихъ сестеръ безъ памяти и по истинной справедливости могла назваться ихъ второй матерью. Она часто давала и вечеринки и обѣды. Однажды утромъ она, веселая и нарядная, влетѣла въ кабинетъ Серафимы Павловны и, обнимая ее, воскликнула:

— Милая, добрая моя, я съ просьбой, не откажите, я не скажу напередъ, чего желаю, а вы обѣщайте!