Елизавета Салиас-де-Турнемир - Сережа Боръ-Раменскiй

— Не будетъ разрыва, не допущу я до разрыва, я твою мать хорошо знаю, скорѣе произойдетъ сближеніе. Положись на меня, и не будемъ нынче говорить обо всемъ этомъ. Пойдемъ пить чай и поговоримъ о другомъ. Ты и Соня давно уже, и я также, не говорили по душѣ. Пойдемъ.

Она подала ему руку и повела его черезъ гостиную въ столовую, гдѣ былъ накрытъ чайный столъ.

На другой день едва только Серафима Павловна, еще взволнованная, вышла въ свой кабинетъ, какъ позвонила, и няня тотчасъ появилась.

— Гдѣ Сережа? спросила Серафима Павловна съ тревогой.

— Дома нѣтъ, — сказала няня сухо, раздѣляя негодованіе Глаши за брата.

— Не ночевалъ, не приходилъ со вчерашняго дня! воскликнула съ испугомъ Серафима Павловна.

— Нѣтъ, — сказала няня, — Сергѣй Антоновичъ возвратились поздно домой, часу въ первомъ ночи, даже позднѣе, легли почивать, а нынче ранымъ-ранехонько, когда только что затопили печи, ушли опять со двора.

Серафима Павловна вздохнула, будто гора свалилась съ плечъ ея.

— Чаю! — сказала она нянѣ, которая вышла.

Глаша не приходила. Серафима Павловна скучала и горѣла желаніемъ возобновить разговоръ, пререканія и пренія о Сергѣѣ, но не хотѣла позвать дочь; она рѣшилась ждать ея обычнаго появленія во время утренняго чая. Но Глаша, хорошо зная мать, не появлялась. Серафима Павловна начинала терять терпѣніе, когда въ передней раздался громкій звонокъ.

— Пришелъ, вѣрно, Сережа! слава Богу, а то я начинала уже бояться. Голова горячая — Богъ вѣсть чего натворитъ, а я сказала ему вчера: поди съ глазъ моихъ! Бѣдный Сережа!

Такъ думала Серафима Павловна, въ добромъ сердцѣ которой происходила реакція.

Въ комнату поспѣшно, съ веселымъ лицомъ вошла Зинаида Львовна и за ней Соня. Обѣ онѣ съ задушевностью и ласковостью, давно уже исчезнувшими изъ ихъ отношеній, подошли къ Серафимѣ Павловнѣ и, не замѣчая ея вѣжливаго, но формальнаго привѣта, радушно расцѣловали ее, будто не случилось между ними ни холодности ни недоразумѣній. Соня такъ и прильнула къ Серафимѣ Павловнѣ, и, взявъ ея руку, дважды поцѣловала ее и не выпускала изъ своей руки, усѣвшись на скамеечкѣ у ея ногъ. Серафима Павловна посмотрѣла на Соню, и въ сердцѣ ея проснулась заглохшая въ ней нѣжность къ этому доброму, чувствительному молодому существу, уже не ребенку, а почти дѣвушкѣ.

— Мы пріѣхали рано, мы желали застать васъ одну, милая Серафима Павловна. Вчера былъ у насъ одинъ старичокъ, учитель, близкій знакомый Долинскихъ. Онъ разсказывалъ, что вчера зашелъ разговоръ о васъ — и какъ тамъ хвалили Сережу, говорили: какой онъ примѣрный сынъ, какъ онъ трудится для семьи, не жалѣя силъ и жертвуя собою. Старичокъ разсказывалъ, что вся семья Долинскихъ такъ уважаетъ вашего сына, что ищетъ случая познакомиться съ вами.

Серафима Павловна слушала съ смущеніемъ; она не знала, какъ ей принять слова Зинаиды Львовны — разсердиться и прервать разговоръ или показать, что она всему этому не придаетъ никакого значенія и считаетъ продѣлку Сережи увлеченіемъ молодого мальчика, желающаго быть полезнымъ семейству. Она молчала, и на лицѣ ея изображалось недоумѣніе, смущеніе, нерѣшительность. Слова Зинаиды Львовны застали ее врасплохъ; она не ожидала такого разговора. Зинаида же Львовна поняла, она читала на лицѣ Серафимы Павловны волновавшія ея чувства, но не показала и виду, что все понимаетъ.

— Вы счастливая мать, — сказала она съ чувствомъ и особеннымъ растроганнымъ голосомъ, ибо, говоря о Сережѣ, всегда сравнивала его съ своими сыновьями. Одинъ изъ нихъ Ипполитъ былъ, конечно, добрый малый и хотя учился хорошо, но не отличался способностями и умомъ, а другой… но этотъ другой былъ удаленъ отцомъ изъ дома, а мать и сестра страдали — то было наказаніе, крестъ, посланный Богомъ, который должно было нести съ покорностью и смиреніемъ.

Внезапно, непрошенныя, нежеланныя слезы облили лицо Зинаиды Львовны. Она пріѣхала съ намѣреніемъ дипломатическими рѣчами помирить мать съ сыномъ, но неожиданный порывъ собственнаго чувства охватилъ ее, и она была сражена собственными словами. „Счастливая мать“, сказала она Серафимѣ Павловнѣ, и глубоко, горько, съ болью сердца сознала, что она сама была мать несчастная. Она опустилась въ кресло и заплакала. Серафима Павловна поспѣшно встала, обняла свою пріятельницу и нѣжно поцѣловала ее.

— Развѣ у васъ не осталось другихъ дѣтей? — сказала она: — развѣ Соня и Ипполитъ не добрыя, любящія васъ дѣти?

Зинаида Львовна оправилась.

— Да, я не могу гнѣвить Бога, они добрыя дѣти; но если у васъ отрѣжутъ одинъ палецъ, развѣ рана не болитъ, потому что на рукѣ остались здоровые пальцы? Такъ-то и я. Мой старшій сынъ есть та рана, которая никогда не заживетъ. А вы? Вы — мать счастливая. У кого такой сынъ? Сережа — это сокровище? Не по лѣтамъ уменъ, ученъ, всѣ свои силы положилъ на то, чтобы доставить семейству лишнее, чтобы удовлетворить прихотямъ сестеръ, доставить матери то, къ чему она въ прежней роскошной жизни привыкла. И развѣ ему было легко? Онъ самъ учился, давалъ уроки, переводилъ, работалъ въ какой-то редакціи. Развѣ вы не замѣтили, что онъ исхудалъ, поблѣднѣлъ?

Серафима Павловна молчала. Она сидѣла неподвижно въ своемъ креслѣ, безпомощно опустивъ руки, и вспомнила съ ужасомъ, что худобу и блѣдность Сережи приписывала безсоннымъ ночамъ, которыя, думала она, онъ проводилъ въ кругу веселыхъ пріятелей и товарищей. Сердце ея вдругъ забилось материнскимъ чувствомъ; оно замерло, оно затрепетало — и она воскликнула:

— Сережа! Гдѣ Сережа? Я хочу видѣть его.

— Сережа, Сережа, — сказала Соня, выбѣгая изъ гостиной и направляясь въ кабинетъ его, — иди скорѣе къ матери, не теряй ни минуты.

Сережа бросился въ кабинетъ матери; она обвила шею его руками и зарыдала.

— Прости, прости меня, — сказала она, осыпая голову его поцѣлуями и осѣняя его крестнымъ знаменіемъ, — прости меня; не умѣла я цѣнить тебя, не умѣла понять тебя! О, я никогда не прощу себѣ.

— Мама, милая моя, дорогая, — говорилъ Сережа, цѣлуя ея руки и стоя на колѣняхъ, — забудьте все это и начнемте жить по новому, душа въ душу. Я, вы знаете, долженъ любить васъ и за отца и за брата, — я такъ васъ люблю, моя дорогая.

Тогда уже не было конца слезамъ Серафимы Павловны, но то не были слезы печали, а слезы умиленія, слезы благодарности, слезы любви. Когда оба они успокоились, и Сережа сѣлъ рядомъ съ матерью, то между ними началась тихая бесѣда, исполненная любви и нѣжности. Они и не замѣчали, что остались вдвоемъ, потому что Зинаида Львовна, при входѣ Сережи въ комнату, вышла и, встрѣтивъ дочь въ столовой, уѣхала домой. Онѣ обѣ поняли, что совершилось полное примиреніе между матерью и сыномъ, и были счастливы за Сережу, но вдвое грустнѣе сами за себя.