Владимир Богораз - Собраніе сочиненій В. Г. Тана. Томъ четвертый. Скитанія [Старая орфография]

Жизнь въ Хайларѣ идетъ чрезвычайно уныло; офицеры, съ которыми я познакомился, жаловались, что ощущаютъ недостатокъ въ самомъ необходимомъ; въ фанзѣ, гдѣ они жили, было темно и сыро, и царствовалъ невообразимый безпорядокъ; даже одежда ихъ отличалась странной небрежностью, только пуговицы и эполеты нѣсколько свѣтились изъ-подъ общаго тусклаго налета.

— Теперь все-таки лучше! — разсказывали они. — Вотъ, когда только что пришли сюда, правда, приходилось круто. Китайцы разбѣжались, русскихъ нѣтъ, ничего купить нельзя, по мѣсяцу чай безъ сахара пили… Теперь вотъ даже и китайцы начинаютъ понемногу возвращаться…

Дѣйствительно, нѣкоторыя семьи вернулись и заняли свои покинутые дома. Открылись двѣ или три китайскія лавченки и столько же небольшихъ харчевенъ. Мы забрели въ одну изъ нихъ; она имѣла поразительно нищенскій видъ; три или четыре китайца тихонько сидѣли въ углу и ѣли вареные бобы. Увидавъ насъ, они какъ-то съежились и даже ѣсть перестали. Мы пробовали заговорить съ ними, но они только испуганно смотрѣли и показывали знаками, что не понимаютъ по-русски.

На полдорогѣ между городомъ и станціей стоитъ большой и прекрасный храмъ съ изразцовыми стѣнами и кудрявыми крышами изъ темно-коричневой черепицы. Ворота были широко раскрыты. Мы соблазнились и вошли посмотрѣть, но не успѣли мы сдѣлать нѣсколько шаговъ, какъ изъ-за угла выскочилъ часовой съ ружьемъ и бросился къ намъ навстрѣчу съ многими и энергичными словами. Онъ взялъ ружье на перевѣсъ и побѣдоносно изгналъ насъ изъ запретнаго двора, продолжая сыпать самой безцеремонной бранью. Американцы, бывшіе съ нами, такъ испугались, что, даже выскочивъ изъ негостепріимнаго храма, продолжали безъ оглядки бѣжать впередъ.

По существу вещей часовой, конечно, былъ правъ, ибо въ глубинѣ храма былъ устроенъ артиллерійскій складъ, но мы, разумѣется, не могли этого знать. Какъ бы то ни было, ругательства и угрозы штыкомъ были излишней роскошью, и мы отправились въ городъ къ коменданту, тѣмъ болѣе, что свободнаго времени было еще много впереди, и намъ хотѣлось все-таки посмотрѣть запретный храмъ. Комендантъ, къ сожалѣнію, только что улегся спать послѣ безсонной ночи и не могъ насъ принять. Онъ предложилъ намъ черезъ денщика, чтобы мы пришли на слѣдующее утро въ десять часовъ, но это было бы довольно трудно исполнить, ибо поѣздъ уходилъ на пять часовъ раньше.

Потерпѣвъ неудачу у коменданта, мы отправились отыскивать артиллерійскихъ офицеровъ, которые завѣдывали складомъ. Офицеры оказались очень любезны и весьма сожалѣли о нашемъ маленькомъ столкновеніи съ суровымъ часовымъ.

— А только, знаете, онъ въ сущности правъ! — вѣжливо объяснилъ одинъ изъ офицеровъ. — По правиламъ военнаго времени онъ иначе и поступить не можетъ.

— Раньше еще хуже бывало, — прибавилъ онъ, — съ китайцами этими… Идетъ мимо китаецъ, подойдетъ близко; часовой окликнетъ: «Кто идетъ?» — ну, китаецъ, конечно, по-русски не понимаетъ, думаетъ, зовутъ его, подойдетъ еще ближе… А часовому что дѣлать? Бацъ въ него, понятно, и капутъ!..

Въ сопровожденіи одного изъ офицеровъ мы снова отправились къ неприступному храму. Онъ оказался обширнымъ съ нѣсколькими дворами и тремя или четырьмя отдѣльными зданіями. Въ молельнѣ стояло нѣсколько огромныхъ идоловъ странной формы, покрытыхъ яркими красками и позолотой. Носы у идоловъ были отбиты, и лица испещрены круглыми черными отверстіями, похожими на огнестрѣльныя раны.

— Солдаты баловались! — коротко объяснилъ офицеръ, проходя мимо.

Это, дѣйствительно, были слѣды пуль.

Стѣны молельни сверху донизу исписаны несравненными фресками, которыя составили бы украшеніе любого художественнаго музея. Фрески сверкали сурикомъ, лазурью и золотомъ; онѣ представляли различныя историческія и бытовыя сцены — сраженія, праздники, жертвоприношенія, семейную и общественную обстановку. Вверху были группы птицъ и животныхъ, исполненныя только одной черной краской…..

Къ сожалѣнію, молельня не отапливается и вообще оставлена безъ призора; окна выбиты, и холодный вѣтеръ со снѣгомъ и дождемъ свободно проникаетъ внутрь. Фрески уже стали разрушаться, и на одной стѣнѣ явились широкія сырыя пятна.

Рядомъ находилась другая, меньшая молельня, гдѣ фрески были похуже и стояли три женскія фигуры. Эти были цѣлѣе своихъ мужскихъ сосѣдей, но одной изъ нихъ солдаты пририсовали углемъ хорошенькіе черные усики.

На среднемъ дворѣ стояло и лежало оружіе, захваченное у китайцевъ въ Хайларѣ: шесть старыхъ крупповскихъ пушекъ съ клеймомъ 60-хъ годовъ, три десятка неуклюжихъ пушченокъ самодѣльной китайской работы и нѣсколько связокъ фальконетовъ, огромныхъ, полуторасаженной длины. Нѣкоторые изъ фальконетовъ были снабжены фитилемъ, другіе — кремнемъ и огнивомъ, третьи — пистоннымъ куркомъ. Они были такъ тяжелы, что для каждаго фальконета требовались два воина, одинъ для поддержки, а другой собственно для стрѣльбы..

Китайцы были очень высокаго мнѣнія объ этихъ фальконетахъ.

— Наши ружья на семь солнцъ стрѣляютъ, — говорили они. — Шесть солнцъ летитъ, на седьмомъ солнцѣ еще убиваетъ.

Теперь все это допотопное оружіе будетъ отправлено въ читинскій музей, только пушечные лафеты истреблены на дрова, ибо въ этой безлѣсной мѣстности топить нечѣмъ.

Манчжурская дорога подходила къ концу, полотно стало лучше, поѣздъ пошелъ быстрѣе. Вмѣсто безбрежныхъ монгольскихъ равнинъ пошли узкія долины и глубокія ущелья предгорій Станового хребта, наконецъ, мы перерѣзали сибирскую границу и добрались до послѣдней манчжурской станціи, «Китайскаго разъѣзда». Въ ожиданіи пока сформируется байкальскій поѣздъ, мы вышли на платформу. Здѣсь люди имѣли уже другой, сибирско-забайкальскій видъ. Двое одутловатыхъ бурятъ въ рогатыхъ шапкахъ и широкихъ посконныхъ халатахъ чинно прогуливались передъ платформой, походя на пару приземистыхъ быковъ, пережевывающихъ жвачку. Дюжій станичный казакъ въ рыжемъ нанковомъ чапанѣ, накинутомъ сверху короткаго полушубка, лѣниво смотрѣлъ на локомотивъ, проходившій мимо.

Совершенно пьяный человѣкъ въ барнаульской шубѣ и смушковой шапкѣ дѣлалъ тщетныя, но отчаянныя усилія взобраться по ступенькамъ.

— Пущай я поселенецъ! — самодовольно моталъ онъ головой. — Меня самъ старшина въ морду цѣлуетъ.

Бѣлокурый жандармъ съ благообразнымъ лицомъ и степенными движеніями настойчиво, но терпѣливо увѣщевалъ его успокоиться.

— Распустилъ слюни! — укоризненно повторялъ онъ. — Уйди отсюда безъ грѣха.

— Оставь! — громко возражалъ пьяный. — Я въ одинъ часъ слюней напущу, тебѣ и въ недѣлю не собрать!..

Это начиналась сибирская половина нашего обширнаго отечества.