Владимир Богораз - Собрание сочинений В. Г. Тана. Том восьмой. На родинѣ [Старая орфография]

Еленѣ Алексѣевнѣ, однако, операція, ножъ и кровь представлялись почти какъ вѣрная смерть, и, поддерживаемая Зоненштралемъ, она рѣшилась переждать еще день.

Елена Алексѣевна сидѣла у кровати и сторожила своего мужа. Родственница за перегородкой спала крѣпкимъ сномъ; Володька свернулся въ клубочекъ на своей постели и казался такимъ жалкимъ, маленькимъ, какъ кукла. Только Елена Алексѣевна не спала вмѣстѣ съ больнымъ. Время отъ времени она вставала съ мѣста, перемѣняла снѣгъ, наполняла стаканъ питьемъ, поправляла, подушки, но душа ея какъ-то онѣмѣла и не ощущала даже жалости. Все существо ея какъ будто исчезло или сосредоточилось на этихъ простыхъ механическихъ обязанностяхъ. Въ эту длинную ночь душа ея была какъ бы простымъ зеркаломъ, отражавшимъ всѣ движенія и ощущенія больного. Когда онъ отдыхалъ и лежалъ неподвижно, она отдыхала съ нимъ вмѣстѣ, а когда онъ корчился и стоналъ отъ боли, ей казалось, что она стонетъ и мучится вмѣстѣ съ нимъ.

Николай Петровичъ поднялъ полову вверхъ и съ тоской посмотрѣлъ на лампу, потомъ перевелъ взглядъ на свои ноги.

— Плэдъ! — сказалъ онъ, поворачивая голову къ женѣ, и голосъ его прозвучалъ капризно и слабо, какъ голосъ маленькаго Володьки, спавшаго напротивъ.

Пестрый плэдъ былъ переброшенъ черезъ низенькую спинку кровати. Елена Алексѣевна встала и взялась за плэдъ.

— Убери его, убери! — крикнулъ Николай Петровичъ сердитымъ, плачущимъ тономъ еще прежде, чѣмъ она успѣла сдернуть плэдъ съ мѣста. Въ комнатѣ предъ его глазами все было бѣло, и грубыя сѣро-зеленыя клѣтки плэда рѣзнули ему глаза, какъ непривычный диссонансъ.

Елена Алексѣевна послушно унесла плэдъ.

— Опія! — простоналъ Николай Петровичъ ей вдогонку. — Скорѣе, боль идетъ!

Елена Алексѣевна поспѣшно прибѣжала назадъ и, взявъ со стола склянку, принялась отсчитывать капли опія.

— Пятнадцать, пятнадцать! — настаивалъ больной тѣмъ же плачущимъ голосомъ. — А-а-а!

Доктора предписали давать больному опій черезъ каждые два часа, но разошлись въ величинѣ дозъ. Брусовъ совѣтовалъ давать только по пяти капель, а Зоненштраль сказалъ, что десять гораздо дѣйствительнѣе. Для успокоенія своей совѣсти Елена Алексѣевна давала мужу по восьми капель; но онъ сторожилъ ея руки и каждый разъ съ крикомъ требовалъ еще. Онъ готовъ былъ бы сразу выпить всю склянку. Мелкія дозы опіума только раздражали его нервы, и больше всего ему хотѣлось добиться забвенія и хотя бы короткаго сна.

Елена Алексѣевна поднесла ему ложку. Онъ закрылъ глаза, сдѣлалъ надъ собой усиліе и проглотилъ опій. Онъ былъ противнаго, слизистаго вкуса, и Николаю Петровичу показалось, что и цвѣтъ его долженъ быть слизистый и темно-зеленый, похожій на огуречную плѣсень. Елена Алексѣевна поднесла ему стаканъ съ сахарной водой, чтобы заглушить вкусъ опіума; но бѣлая сладость сахара была еще противнѣе этой мутно-зеленой и слизистой горечи опія.

Наступила длинная пауза.

— Лена, иди спать, — сказалъ Николай Петровичъ, не поворачивая головы.

— Я посижу, — сказала негромко Елена Алексѣевна.

— Иди, иди! — настаивалъ больной.

Елена Алексѣевна взглянула на его лицо и увидѣла, что оно смочено слезами. Это были слезы капризной слабости и вмѣстѣ жалости къ себѣ самому и къ этой усталой сидѣлкѣ.

Елена Алексѣевна встала, вынула изъ-подъ подушки больного платокъ и обтерла ему лицо, потомъ пересѣла въ большое кресло и подложила себѣ за спину подушку.

Настало молчаніе, такое долгое и гнетущее, что больному стало казаться, что оно никогда не окончится и что самое время угрожаетъ остановиться. Николай Петровичъ лежалъ на спинѣ и все смотрѣлъ на лампу. Опій, вмѣсто забвенія, далъ ему мучительную безсонницу, оцѣпенѣлую, какъ кошмаръ, и напряженную, какъ тонко натянутая струна. Онъ сознавалъ себя теперь совершенно одинокимъ въ этой узкой, длинной комнатѣ. Четыре бѣлыя стѣны составляли его міръ, и ни одна живая душа не бодрствовала вмѣстѣ съ нимъ. Это было новое, безконечно-тяжелое состояніе. Сознаніе его какъ будто пыталось отдѣлиться отъ слабаго тѣла, неподвижно лежавшаго на постели, и все вниманіе его чувствъ ощетинивалось навстрѣчу пустотѣ.

И въ то же время онъ чувствовалъ себя такимъ безпомощнымъ, слабымъ. Въ жилахъ его не было ни одной искры свободнаго движенія. Тѣло его оцѣпенѣло какъ мумія, пролежавшая тысячу лѣтъ подъ сухимъ пескомъ пустыни. Оно было одѣто широкимъ бѣлымъ покровомъ, и подъ складками не было видно членовъ, и ему показалось, наконецъ, что вся тѣлесность его состоитъ изъ этого покрова. Надъ самымъ сердцемъ его лежалъ резиновый мѣшокъ, наполненный снѣгомъ, и колючій холодъ пронизывалъ его насквозь. Онъ былъ плотенъ, бѣлъ и сладокъ, какъ сахаръ. Потомъ ему показалось, что холодъ заостряется, становится тонокъ и длиненъ, какъ клювъ, и этотъ клювъ проникаетъ ему въ грудь и автоматически долбитъ ее, какъ ночная птица. Ему казалось теперь, что вся его душа и весь міръ состоятъ только изъ холода и внѣ этого холода не существуетъ ничего.

Бѣлыя стѣны удлинились, потолокъ ушелъ въ даль, какъ ярко освѣщенная дорога, лампа пылала, какъ солнце, и разливала кругомъ море бѣлаго свѣта. Свѣтъ былъ ярокъ и колючъ, какъ холодъ. Онъ пылалъ, какъ солнце, и обжигалъ, какъ морозъ. Николай Петровичъ чувствовалъ на себѣ его ледяные обжоги, и ему показалось, наконецъ, что вся душа его растаяла и наполнила пространство. Холодъ, свѣтъ, боль, одиночество — все смѣшалось и слилось въ одно.

— О-о!..

Собственный стонъ разбудилъ Николая Петровича. Онъ былъ въ забытьѣ, но новый припадокъ безжалостно вытянулъ его изъ-подъ темнаго покрова и бросилъ его тѣло на то же Прокрустово ложе.

— Больно! — простоналъ онъ громко. — Ой, больно!

Онъ опять сталъ виться по кровати и щелкать зубами отъ озноба и боли. Елена Алексѣевна уже была у его изголовья. Она тоже, повидимому, задремала, и въ глазахъ ея еще мелькала тѣнь неоконченнаго сновидѣнія.

— Морфія дай! — простоналъ больной. — Не могу больше!

Докторъ Зоненштраль два раза пускалъ больному морфій. Потомъ онъ оставилъ шприцъ Еленѣ Алексѣевнѣ, разрѣшивъ употреблять его въ экстренныхъ случаяхъ для успокоенія больного.

Елена Алексѣевна сходила въ сосѣднюю комнату и возвратилась со шприцомъ въ рукахъ. Отвернувъ больному рубаху, она захватила пальцами клокъ кожи на правомъ боку, обмыла его спиртомъ и, оттянувъ его въ сторону, приложила шприцъ.

Николай Петровичъ почувствовалъ, какъ тонкая игла, похожая на хоботъ стального насѣкомаго, вонзается въ его тѣло. Онъ ощущалъ даже, какъ движется поршень и столбикъ жидкости уходитъ куда-то внутрь. У него начало звенѣть въ ушахъ, бѣлая комната потеряла блескъ, даже кожа его тѣла, обожженная компрессами и потертая постелью, утратила чувство напряженія, растягивавшее ее, какъ оболочку на барабанѣ. Холодъ компрессовъ и тяжесть въ груди не то чтобы исчезли, а какъ-то показались ему незаслуживающими вниманія. Онъ весь какъ будто сталъ тоньше и легче прежняго… Онъ ощутилъ странное матеріальное раздвоеніе, какъ будто прежнее больное тѣло сдвинулось прочь, какъ оболочка, и новое, освобожденное, поплыло впередъ по тусклымъ и мягкимъ волнамъ, упругимъ, какъ удобныя подушки, и окутаннымъ въ пасмурный покровъ забвенія. Это былъ, наконецъ, сонъ, къ которому онъ стремился уйти изъ-подъ ига сокрушавшей его боли.