Владимир Богораз - Собрание сочинений В. Г. Тана. Том восьмой. На родинѣ [Старая орфография]

Прошло десять минутъ, полчаса; стальная щетина ворочалась въ проходѣ и грызла внутренности Николая Петровича. Ему казалось, что онъ вѣчно будетъ мучиться на этой пыткѣ и что ей не будетъ конца.

Потомъ внезапно онъ испыталъ такое чувство, какъ будто онъ держалъ въ рукѣ горящую спичку и уронилъ ее въ воду. Боль вспыхнула въ послѣдній разъ и исчезла безъ слѣда. Ему показалось даже, будто маленькая свѣтлая капля упала въ глубину, въ какую-то невѣдомую полость его груди и исчезла, растаявъ въ его крови.

Послѣ того наступило истощеніе силъ и отдыхъ, похожій на столбнякъ.

Все это время докторъ Зоненштраль не отходилъ отъ постели больного, но онъ не хотѣлъ прописывать лѣкарствъ и упрямо ждалъ развязки. Лицо его имѣло скромно-торжествующее выраженіе.

— Я говорилъ, что это печень! — повторялъ онъ значительнымъ тономъ. — Боль живота отраженная, настоящій болевой центръ въ сторонѣ отъ желудка, въ правомъ боку, гдѣ печень!..

— Это не опасно? — невольно спросила Елена Алексѣевна, даже въ присутствіи больного.

Сіяющее лицо доктора одновременно и раздражало ее и давало надежду, что дѣла приняли оборотъ къ лучшему.

— Ничуть! — сказалъ докторъ снисходительно.

Онъ былъ такъ доволенъ вѣрностью своего діагноза, что готовъ былъ хвалить эту чудесную болѣзнь, которая развивалась такъ просто и ясно, но которую не могли понять другіе врачи, пріѣзжавшіе къ паціентамъ на собственныхъ лошадяхъ. Однако, самъ про себя докторъ Зоненштраль подумалъ, что опасность болѣзни печени очень разнообразна и что если легкіе случаи оканчиваются благополучно, то болѣе тяжелые примѣры часто приходятъ къ роковой развязкѣ, но это различіе казалось ему маловажнымъ и даже мелочнымъ.

Самое важное открытіе относительно болѣзни Николая Петровича сдѣлалъ однако не врачъ, а маленькій Володька. Это былъ мальчикъ лѣтъ трехъ, съ большой бѣлобрысой головой и нетвердый на ножкахъ. Въ разговорѣ онъ тоже былъ еще не очень твердъ и говорилъ одними существительными, замѣняя глаголы нагляднымъ изображеніемъ дѣйствій. Съ Николаемъ Петровичемъ они жили дружно и часто разсказывали другъ другу сказки. Первоисточникомъ служили разсказы Николая Петровича, но Володька немедленно передѣлывалъ ихъ на свой ладъ и не уставалъ повторять свою версію десять разъ подъ рядъ, хотя своеобразная система наглядной рѣчи доставляла ему много хлопотъ. Для того, чтобы сказать: «Мышка пробѣжала, хвостикомъ махнула», — онъ долженъ былъ спуститься съ колѣнъ Николая Петровича, гдѣ онъ обыкновенно возсѣдалъ въ это время, потомъ пуститься вприпрыжку по комнатѣ, и, наконецъ, изобразить мышиный хвостъ изъ собственной руки и наглядно представить его движеніе. Кромѣ того, всѣмъ членамъ своего семейнаго кружка Володька надавалъ прозвищъ, отчасти заимствованныхъ изъ его сказочнаго репертуара. Отца онъ называлъ Папка-Лапка, мать — Мамка-Гамка и даже старую бабушку, которая жила въ Петербургѣ и иногда пріѣзжала посмотрѣть на внука, онъ сразу назвалъ Баба-Жаба.

Дружба Николая Петровича съ Володькой была бурнаго свойства и сопровождалась жестокими ссорами. Начиналъ большей частью Володька, ибо онъ не любилъ, если Николай Петровичъ предпочиталъ свои книги сказкамъ въ лицахъ и не обращалъ должнаго вниманія на Володькины дѣйствія. Тогда Володька переставалъ изображать глаголы и съ надутымъ видомъ отходилъ въ сторону.

— Безстыдный! — говорилъ онъ отцу. — Ты — Папка-Лапка, ты — ну-ну-ну! — И онъ сурово кивалъ указательнымъ пальцемъ, грозя Николаю Петровичу.

Болѣзнь отца удивила и въ первые дни даже испугала его. По крайней мѣрѣ онъ просидѣлъ тихонько въ углу цѣлый день и часто принимался плакать. Потомъ онъ понемногу осмѣлился и сталъ подходить къ кровати, жадными глазами разсматривая отца. Особенно удивляли его стоны Николая Петровича. За три года своей жизни онъ уже привыкъ, чтобы большіе усовѣщевали его каждый разъ, когда онъ принимался плакать или стонать, но тутъ одинъ изъ большихъ и вдобавокъ его собственный отецъ испускалъ именно такіе предосудительные звуки. Володька былъ пораженъ несправедливостью такого различія отношеній и въ концѣ концовъ далъ ему выраженіе по своему.

— Безстыдный! — повторилъ онъ свое любимое слово. — Папка-Лапка, постелькѣ. У-у, у-у!.. — Дальше слѣдовало наглядное изображеніе стоновъ Николая Петровича вокальными средствами Володьки.

Николаю Петровичу было въ то время не до Володьки. Мать пробовала удалять его изъ спальни, но мальчикъ не хотѣлъ поступаться свободой своихъ наблюденій. Онъ даже принесъ съ собой свой завтракъ и все присматривался къ отцу, который былъ такъ лѣнивъ, что не хотѣлъ подняться съ постели и все лежалъ и лежалъ на спинѣ.

Внезапно онъ сказалъ вслухъ: «Папка желтенькій, глазки желтеньки».

Отъ его зоркихъ маленькихъ глазъ не ускользнуло измѣненіе, которое было такъ слабо, что даже докторъ, ревностно искавшій доказательствъ своей теоріи печени, еще не успѣлъ уловить этотъ столь крупный козырь въ свою пользу.

Дѣйствительно, кожа больного постепенно стала принимать странный палевый оттѣнокъ, какъ будто невидимая рука втирала въ нее оливковое масло, ногти его просинѣли, и бѣлки глазъ подернулись неуловимымъ желтымъ налетомъ.

Болѣзнь принимала свои мѣры и хотѣла выкрасить Николая Петровича по своему вкусу. Быть можетъ, она хотѣла прикрыть слѣды опустошенія, произведеннаго на его лицѣ этими немногими днями.

Это была желчь, больная желчь русскаго обывателя, разбухшая въ своемъ мѣшкѣ, какъ въ желтой чернильницѣ, и по своему протестовавшая противъ окружающей жизни. Уже двадцать лѣтъ жизнь Николая Петровича проходила подъ сурдинку, окруженная суровой цензурой, и желчныя брызги застревали на его перѣ и не могли сойти съ языка. За эти двадцать лѣтъ у него накопилось слишкомъ много желчи, и теперь она бунтовала и грозила сдѣлать кляксъ.

Володька, однако, не хотѣлъ оставить отца въ покоѣ. Онъ подошелъ къ постели и взялъ больного за руку.

— Папка желтенькій, — сказалъ онъ убѣдительнымъ тономъ. — Иди уже!

По его логикѣ выходило, что такъ какъ цвѣтъ кожи Николая Петровича измѣнился, то ему уже слѣдовало встать съ постели.

Николай Петровичъ повернулъ голову къ Володькѣ и слабо улыбнулся. Онъ сдѣлалъ движеніе рукой, какъ бы для того, чтобы сжать маленькую ручку, но пальцы его безсильно разжались. Онъ не чувствовалъ теперь никакой боли, но вмѣстѣ съ тѣмъ не чувствовалъ и своего тѣла и съ нѣкоторымъ удивленіемъ припоминалъ, какъ эти самые члены полчаса тому назадъ, сотрясаемые электричествомъ боли, производили такія конвульсивныя движенія. Теперь онъ былъ такъ слабъ, что не могъ сдѣлать даже движенія рукой.

Это было какое-то особое, странное состояніе. Сознаніе его прояснилось и нѣсколько отдохнуло отъ усталости, но тѣло его онѣмѣло и протянулось на постели, какъ будто окоченѣлое.