Владимир Богораз - Собрание сочинений В. Г. Тана. Том восьмой. На родинѣ [Старая орфография]

Николай Петровичъ сталъ перебирать событія своей жизни. Ихъ было немного и они ничѣмъ не отличались отъ тысячи другихъ подобныхъ исторій. Странное дѣло. Это была его собственная жизнь, исторія того микрокосма, который составляетъ для каждаго человѣка весь его горизонтъ и вмѣстѣ съ которымъ гаснетъ для человѣческаго взора безконечный калейдоскопъ реальности. Люди привыкли придавать воспоминаніямъ этого микрокосма совершенно особенное, выдающееся значеніе, но Николай Петровичъ перебиралъ ихъ такъ невнимательно, какъ будто это былъ малоинтересный разсказъ, прочитанный въ книгѣ, описаніе маленькой чужой жизни, которая прошла и отъ которой скоро не останется слѣда.

До десяти лѣтъ онъ росъ въ деревнѣ. Потомъ его увезли въ уѣздный городъ и отдали въ гимназію. Въ городѣ, въ часы свободные отъ наукъ, онъ дѣлалъ набѣги на бахчи и гонялъ голубей на крышѣ. Николай Петровичъ вспомнилъ инспектора гимназіи Хлопикова, который жилъ рядомъ и тоже былъ страстнымъ голубинымъ охотникомъ. Когда Коля Коханскій былъ уже въ четвертомъ классѣ, его турманъ однажды обвысилъ Хлопиковскаго любимца, «желтоплечаго ленчистаго» голубя. На другой день Хлопиковъ поставилъ Колѣ единицу, и Коля былъ оставленъ безъ обѣда. Гимназія тянулась восемь лѣтъ. Наканунѣ выпуска Николай Петровичъ попалъ на сутки въ карцеръ за грубость и чуть не получилъ волчьяго билета. Потомъ началась университетская эпоха. Она длилась два года и припомнилась Николаю Петровичу, какъ время непрерывнаго спора и возбужденія. Даже теперь ему перехватило горло отъ одного воспоминанія. Потомъ она оборвалась исторіей и превратилась въ тишину. Послѣ восьмимѣсячной тишины исторія превратилась въ географію, и Николай Петровичъ отправился изучать на практикѣ значеніе русской пословицы навыворотъ: дальше ѣдешь, тише будешь, и совершилъ путешествіе почти междупланетной длины.

Географическій періодъ длился долго, но все-таки окончился. Въ это время Николай Петровичъ женился, какъ-то совсѣмъ невзначай, потому, должно быть, что всѣмъ людямъ написано на роду жениться когда-нибудь. Впрочемъ, и жена его пережила исторію и географію, и въ этомъ отношеніи между ними было мало разногласій.

Потомъ Николай Петровичъ обратилъ свои стопы обратно и очутился на лонѣ русской провинціи. Съ тѣхъ поръ онъ перепробовалъ много поприщъ, былъ статистикомъ и счетчикомъ на большомъ заводѣ, служилъ при желѣзной дорогѣ и даже при городской конкѣ, но нигдѣ не примостился вплотную и не преуспѣлъ. Въ концѣ концовъ провинція вытѣснила его вверхъ, какъ вода вытѣсняетъ масло, и онъ на половину противъ своей воли снова попалъ въ Петербургъ.

Въ Петербургѣ онъ попалъ въ обширное страховое учрежденіе и былъ снова приставленъ къ счетнымъ операціямъ… Учрежденіе вело бойкія дѣла и было требовательно къ служащимъ. Николаю Петровичу вспомнилась бродяжья сибирская пѣсня:

Его рабочій день длился съ девяти до пяти. Все это время онъ, не разгибая спины, трудился надъ разсчетами, которые въ общемъ сводились къ тому, чтобы подвергнуть страхового обывателя болѣе дѣйствительному и разнообразному обложенію.

Только во время обѣденнаго перерыва Николай Петровичъ возвращался къ своимъ мыслямъ, не имѣвшимъ ничего общаго со страхованіемъ.

«Не дожилъ!» вдругъ подумалось ему, и въ жилахъ его пробѣжала горячая струя, и его оцѣпенѣлое тѣло какъ будто согрѣлось мелькнувшей мимо и отлетѣвшей надеждой.

Ему вспомнился товарищъ, который нѣкогда въ половинѣ географическаго періода все повторялъ своеобразную аннибалову клятву: «Я буду жить такъ долго и упорно, пока собственными глазами не увижу, какъ великая китайская стѣна треснетъ сверху донизу».

«Не дожилъ!» снова подумалъ Николай Петровичъ.

Мысль эта внезапно предстала предъ нимъ въ новомъ реальномъ свѣтѣ. Жизнь его пришла къ концу, ему предстояло прожить, быть можетъ, только день или два. Потомъ его сознаніе задернется непроницаемой пеленой, и его не станетъ.

Заря попрежнему будетъ загораться на небѣ, солнце будетъ восходить и грѣть землю, весна расцвѣтетъ, поля зазеленѣютъ, лѣса покроются листьями, цвѣты распустятся и запахнутъ, черезъ десять лѣтъ, черезъ сто, черезъ тысячу и вѣчно, вѣчно…

Недавнее элегическое настроеніе воскресло въ его душѣ. Онъ не чувствовалъ ни зависти, ни гнѣва на эту безконечную жизнь, которая собиралась устранить его съ дороги, какъ ненужную ветошку, и продолжать свое побѣдоносное шествіе.

«Богъ съ вами!» подумалъ онъ съ грустной нѣжностью. «Живите, расцвѣтайте, грѣйтесь и наслаждайтесь жизнью изъ года въ годъ, изъ вѣка въ вѣкъ…».

Николай Петровичъ любилъ природу теплымъ, наивнымъ, немного меланхолическимъ чувствомъ, которое русская равнина навѣваетъ своимъ дѣтямъ еще съ тѣхъ поръ, какъ первый пастухъ заигралъ на камышевой «сопѣлкѣ» свою первую пѣсенку. Въ этомъ мечтателѣ жила часть души безхитростнаго скифа, и даже въ теченіе географическаго періода своей жизни, посѣщая разныя мурьи и лѣсные углы, отведенные обстоятельствами на пропитаніе Макаровыхъ телятъ, онъ весь отдавался наитію этой огромной и унылой ширины. Теперь это чувство стало ярче и яснѣе.

Николай Петровичъ сталъ думать, какъ широкъ и просторенъ міръ, какими яркими красками раскрашены его малѣйшія подробности и какимъ полнымъ ключемъ бьетъ вѣчная жизнь въ его каждомъ углу, и въ обмирающей душѣ больного человѣка шевельнулась стихійная радость. Онъ ощутилъ себя элементомъ всеобщаго запаса силы и матеріи и почувствовалъ, что не можетъ исчезнуть совсѣмъ, и ему на минуту показалось, что частица его существа уже плыветъ съ легкимъ облакомъ въ весеннихъ небесахъ или носится съ неугомоннымъ вѣтромъ надъ открытой равниной.

Не дожилъ!

Новая волна меланхоліи пробѣжала въ душѣ Николая Петровича. Мысль его отъ природы перешла къ людямъ, къ тому огромному народу, къ которому онъ принадлежалъ и отъ котораго постоянно питался тѣлесно и духовно, какъ отъ огромной питательной среды. И какъ только онъ подумалъ объ этомъ, его душѣ снова стало тепло, и въ глазахъ мелькнулъ внезапный бодрый лучъ, какъ будто въ комнату вошелъ кто то большой и сильный, какой-то новый другъ, самое присутствіе котораго составляло ободреніе и лѣкарство, ибо Николай Петровичъ любилъ свой большой народъ такой же большой любовью, необъятной, какъ эта русская стихія.

Николай Петровичъ не любилъ квасного патріотизма, чуждался истерическихъ выкриковъ и съ отвращеніемъ относился къ хвастливому самообожанію, которое восхваляетъ охотнѣе всего самыя нечистыя примѣси и уродства, унаслѣдованныя отъ исторіи. Но въ глубинѣ своей души онъ былъ непоколебимо убѣжденъ, что русскій народъ самый великій, способный и благородный народъ въ мірѣ, и что будущее, которое предстоитъ ему, до такой степени лучезарно, что оно озаритъ цѣлую эпоху жизни человѣчества и окраситъ ее своимъ радужнымъ блескомъ. Это была религія страстная и самоотверженная, и никакія недоразумѣнія и разочарованія не могли потемнить хотя бы малѣйшую частицу идеала, который постоянно носился въ умѣ Николая Петровича. Наталкиваясь чуть не ежеминутно на плотную преграду средостѣнія, которое раздѣляетъ русскую жизнь непроницаемыми переборками, какъ въ огромномъ трюмѣ океаническаго корабля, онъ всегда считалъ его за нѣчто внѣшнее, чуждое самому духу народа, и говорилъ себѣ, что стоитъ устранить его, чтобы соки новой жизни тотчасъ же распространились по всему организму. Онъ былъ готовъ на всякія самопожертвованія и истязанія, если бы они могли пойти на пользу этой великой цѣли. И не хуже Муція Сцеволы этотъ невзрачный, сѣрый человѣкъ могъ бы положить на огонь свою правую руку для того, чтобы отстранить отъ своего новаго Рима насиліе новаго Порсены.