Владимир Богораз - Собрание сочинений В. Г. Тана. Том восьмой. На родинѣ [Старая орфография]

Часы пробили два. Группы посѣтителей одна за другою стали набираться въ палату. Пришли дѣти Матроны Петровой, мальчики-погодки въ оборванныхъ суконныхъ курткахъ и круглыхъ фуражкахъ съ козырькомъ. Они были очень похожи на мать, и оба имѣли бѣлокурые волосы, длинныя худощавыя лица съ сѣрымъ цвѣтомъ кожи и нечистыми глазами. И при первомъ взглядѣ на нихъ какъ-то само собой приходило въ голову, что они въ свое время будутъ мастеровыми, начнутъ пить водку, гулять съ женщинами, прогуливать понедѣльники и работать по шестнадцати часовъ въ день со вторника до пятницы и къ сорока годамъ тоже попадутъ въ больницу умирать отъ истощенія.

Они принесли матери узелокъ съ колбасой и булками и, усѣвшись возлѣ кровати, стали шумно разсказывать о какой-то дракѣ въ училищѣ, въ которой они были главными героями.

— А я его какъ тресну по уху! — хвастливо говорилъ старшій. — Зачѣмъ, говорю, ты, подлецъ, всю куртку на мнѣ изорвалъ?

Мать печально посмотрѣла на его оборванный воротникъ.

— А зашить-то, видно, некому? — сказала она со вздохомъ. — Охъ, грѣхи мои тяжкіе!.. Самъ бы хоть взялъ иголку и зашилъ!..

— Я зашью! — послушно согласился мальчикъ. Его возбужденіе исчезло, и онъ смущенно и печально глядѣлъ на мать.

— Ушла изъ дому! — сказала Матрона Петрова, обращаясь къ Пашенькѣ черезъ голову Машутки и какъ будто оправдываясь. — Что подѣлаешь?.. Мы — слесаря, замочники. Не даетъ Богъ достатку… Въ одной каморкѣ всемеромъ живемъ. Печка желѣзная. Чадъ, смрадъ, копоть. Докторъ говоритъ: Если не уйдешь въ больницу, тутъ тебѣ и смерть принять.

— А отецъ отчего не пришелъ? — опасливо спросила она послѣ короткой паузы.

— Пьяный отецъ-то! — отчетливо сказалъ младшій мальчикъ. — Давеча Лизку на дворъ сталъ выгонять. — Мамка, говоритъ, ушла, и ты пошла вонъ изъ моей квартиры!.. Лизка-то увертывалась, увертывалась, да лбомъ объ щеколду и треснулась, во какой синякъ набила!..

И онъ широко улыбнулся при воспоминаніи о Лизкиномъ синякѣ.

— Ахъ ты, Господи! — ахнула Матрона Петрова. — Что я теперь дѣлать стану? Тверезый — смирный! — объяснила она Пашенькѣ, — хуже теленка!.. А запьетъ, такъ ну!.. Уноси ноги на базаръ! Что я теперь буду дѣлать? — повторила она въ пространство, какъ будто спрашивая совѣта у стѣнъ палаты, которыя, разумѣется, со времени своей постройки видали всякіе виды.

Теперь больныя, даже самыя слабыя, зашевелились. Маленькая старушка, лежавшая на противоположной сторонѣ, достала пару мѣдяковъ и, подманивъ старшаго мальчика, стала посылать его въ лавочку. — На три купи хлѣба, — наказывала она, — а на четыре забѣги въ колбасную и купи ветчинныхъ обрѣзковъ… Да проси, чтобы дали пожирнѣе… Изъ больницы, молъ, послали, для тѣхъ, которыя скоро умрутъ… — прибавила она съ невозмутимымъ спокойствіемъ.

— А копейку себѣ возьми на сѣмечки!..

Мальчикъ скромно покачалъ головой.

— Ну, ну, возьми! — замахала руками старушка. — Даромъ и утка не квакнетъ!..

Другія больныя тоже стали доставать свои копейки. Посылать въ лавочку кого-нибудь изъ служащихъ было затруднительно и почти невозможно. Дѣти Матроны Петровой, часто посѣщавшія мать, бѣгали за покупками для этой палаты и для другой, сосѣдней, и, между прочимъ, зарабатывали такимъ образомъ нѣсколько копеекъ, ибо даже самыя бѣдныя давали имъ на сѣмечки. Мальчикамъ такъ нравилась эта легкая форма заработка, что, кажется, ихъ аккуратность въ посѣщеніи матери объяснялась больше всего желаніемъ получить эти нѣсколько копеекъ.

Владиміръ Ивановичъ вошелъ въ палату и нерѣшительно остановился у двери, высматривая Пашенькину кровать. Онъ дѣлалъ это каждый разъ, когда являлся, какъ будто не зналъ дороги или боялся на мѣстѣ Пашеньки увидѣть другое, незнакомое ему, лицо. Быть можетъ, онъ опасался, что то незнакомое существо, которое невидимо витало въ этой комнатѣ и время отъ времени опускалось на ту или на другую кровать, опустится и къ Пашенькѣ и внезапно передѣлаетъ ея наружность и позу. Впрочемъ, въ этой непривычной обстановкѣ, среди множества чужихъ женщинъ, болѣе или менѣе похожихъ на трупы, и сама Пашенька въ своемъ казенномъ чепцѣ и на занумерованной кровати казалась ему сильно измѣнившеюся и какою-то новою. Онъ смотрѣлъ на нее, какъ смотрятъ близкіе родные на молодую монахиню или на новобранца, сданнаго въ солдаты, и уже привыкъ мысленно отдѣлять «ихнюю» жизнь отъ «нашей». Подъ словомъ «ихняя» подразумѣвались жители больницы, завербованные недугомъ, выходъ которымъ открывался только въ мертвецкую.

Владиміръ Ивановичъ по-своему, любилъ и жалѣлъ Пашеньку, но въ послѣднее время въ разговорѣ съ Бабкинымъ, своимъ сослуживцемъ и пріятелемъ, онъ все больше привыкалъ говорить о ней въ прошедшемъ времени: «Когда еще Пашенька была здорова», или даже прямѣе: «Когда еще Пашенька жила со мной».

Постоявъ нѣсколько секундъ на порогѣ, Владиміръ Ивановичъ прошелъ впередъ и усѣлся на табуретѣ въ ногахъ Пашенькиной кровати.

— Здравствуйте, Пашенька! — сказалъ онъ обычнымъ кроткимъ тономъ. — Какъ поживаете?

Онъ называлъ ее Пашенька, но говорилъ ей вы, она называла его: Владиміръ Ивановичъ, Володя и даже Володька, и говорила ему то вы , то ты , то даже ты, дуракъ .

Владиміръ Ивановичъ былъ высокъ и нескладенъ тѣломъ; волосы у него были свѣтлорусые и длинная жидкая борода, въ родѣ обтрепанной просяной метлы. Глаза его постоянно мигали съ какимъ-то смущеннымъ или виноватымъ видомъ. Онъ былъ одѣтъ въ поношенный сюртукъ и носилъ гуттаперчевый воротничекъ съ широкимъ галстухомъ.

Главное свойство Владиміра Ивановича было простодушіе. Онъ ничего не умѣлъ скрывать и готовъ былъ сообщить Пашенькѣ или вообще любому слушателю всѣ свои секреты, каждую мысль, мелькнувшую въ его головѣ. Если ему случалось засидѣться въ трактирѣ съ пріятелями, онъ разсказывалъ на другой день, сколько именно выпили и кто платилъ. Надо замѣтить, между прочимъ, что Владиміръ Ивановичъ былъ подверженъ «слабости», но Пашенька дѣятельно воевала съ нею, и чистосердечіе ея сожителя постоянно держало ее, такъ сказать, въ курсѣ дѣла и давало прекрасное оружіе для борьбы.

Зато въ другой разъ, когда безшабашная компанія пріятелей затащила Владиміра Ивановича въ неприличное мѣсто, и на утро онъ чистосердечно разсказалъ ей всѣ подробности, она расплакалась и выругала его дуракомъ за откровенность, чему онъ немало удивился.

— Какъ поживаете, Пашенька? — повторилъ онъ вопросъ, посматривая на подругу своими блѣдными, мигающими глазами. Теперь, когда они были вмѣстѣ и такъ близко другъ отъ друга, ему было безконечно жаль ее, и онъ готовъ былъ схватить ее и унести куда-нибудь такъ далеко, чтобы болѣзнь не могла догнать и отыскать ее.

— Какая моя жизнь! — отрывисто сказала Пашенька. — По ночамъ не сплю. Кашляю… Вы, небось, здоровы!..