Владимир Богораз - Собрание сочинений В. Г. Тана. Том восьмой. На родинѣ [Старая орфография]

Доставъ изъ кармана книжку, Кириловъ принялся методично записывать наблюденія. Онъ велъ станцію уже восьмой годъ, имѣлъ два хвалебные отзыва за аккуратность и даже серебряную медаль, которою втайнѣ очень гордился.

За всѣ восемь лѣтъ онъ пропустилъ только одно наблюденіе, когда внезапно налетѣвшій буранъ свалилъ и будку и мостки и угрожалъ снести съ мѣста даже крѣпко вкопанное въ землю жилище одинокаго метеоролога.

Аккуратность Кирилова, дѣйствительно, была необыкновенна; онъ такъ привыкъ три раза въ день пробѣгать на четверенькахъ по своимъ воздушнымъ жердочкамъ и отмѣчать цифры въ книжку, что ни болѣзнь, ни погода не могли задержать его хотя бы на одно мгновеніе; кажется, даже въ случаѣ внезапной смерти трупъ его все-таки производилъ бы наблюденія, по крайней мѣрѣ до погребенія.

Записавъ температуру и влажность, Кириловъ сталъ оглядывать небо для опредѣленія облачности. Небо было совершенно чисто и сіяло блѣдной синевой, свойственной сѣвернымъ широтамъ. Только на юго-востокѣ легкія кучевыя облака пылали въ лучахъ восходящаго солнца.

Взглядъ Кирилова задержался на минуту на тонкой полоскѣ горъ, чуть выступавшей на горизонтѣ подъ этими яркими облаками.

Когда-то онъ любилъ эти отдаленныя горы, которыя начинались за двѣсти верстъ отъ Урочева и оттуда тянулись непрерывно до самаго моря, становясь все выше и круче и постепенно превращаясь въ зубчатыя стѣны нетающихъ бѣлковъ. Даже свой плоскій пейзажъ съ этой небольшой синей полоской на горизонтѣ онъ упорно называлъ горнымъ видомъ.

Онъ любилъ эти горы за то, что онѣ были непроходимы и уходили на югъ Богъ знаетъ какъ далеко.

Въ долгіе лѣтніе вечера, разглядывая ихъ съ вершины своей обсерваторіи, онъ иногда мечталъ о далекихъ тропинкахъ, пролегавшихъ сквозь дремучую тайгу, гдѣ еще никогда не ступала человѣческая нога. Такъ мечтаетъ старый бродяга, который самъ хорошенько не знаетъ, хватитъ ли у него силы въ послѣдній разъ еще попробовать дорожнаго счастья. Но въ послѣдніе годы эти мечты отошли на задній планъ…

Тучи насѣкомыхъ становились все гуще. Коровы жалобно мычали, какъ бы призывая на помощь владѣльца; толкаясь у дымокура, онѣ наполовину затоптали тлѣющій навозъ. Телята упрямо лѣзли въ огонь, не обращая вниманія на запахъ горѣлой шерсти, поднимавшійся отъ ихъ обожженныхъ ногъ. Кирилловъ поспѣшно вернулся въ свое жилище и черезъ минуту появился на порогѣ внизу уже въ полной лѣтней одеждѣ, состоявшей изъ той же рубахи съ прибавкою кожаныхъ штановъ и короткихъ чулокъ изъ мягкой шкуры жеребенка. Грудь его была попрежнему открыта, а шапки онъ не носилъ ни лѣтомъ, ни зимою. Комары почти не трогали его; быть можетъ, они убѣдились, что изъ такой сморщенной кожи и ссохшихся жилъ трудно добыть хотя бы каплю теплой крови.

По сторонамъ дома были устроены четыре большихъ навѣса въ строгомъ соотвѣтствіи съ четырьмя румбами компаса. Посреди каждаго навѣса было уложено нѣчто въ родѣ земляныхъ жертвенниковъ, окруженныхъ деревянной оградой и назначенныхъ для дымокуровъ.

При неудобномъ выборѣ навѣса, не соотвѣтствовавшемъ направленію воздушныхъ струй, подъ низкую деревянную кровлю проникало слишкомъ мало дыма или, наоборотъ, навѣсъ наполнялся густыми клубами дыма, заставлявшими кашлять и чихать дойныхъ коровъ и обращавшими въ бѣгство нетерпѣливыхъ телятъ.

Подумавъ съ минуту, Кириловъ обошелъ кругомъ дома, намѣреваясь устроить дымокуръ съ юга. У жертвенника уже копошилась небольшая человѣческая фигура, раскладывая огонь. Очевидно, въ этомъ скотоводческомъ поселкѣ забота о благосостояніи коровъ мѣшала спать не одному только хозяину.

Новая фигура у огня была одѣта въ короткій кафтанъ изъ телячьей кожи и широкіе кожаные штаны. Голова ея была повязана пестрымъ ситцевымъ платкомъ, нахлобученнымъ до самыхъ бровей, какъ это въ обычаѣ у мужчинъ и женщинъ на сѣверѣ, но изъ-подъ платка свѣтились большіе каріе глаза, смирные и спокойные, какъ у молодой коровы, красныя круглыя щеки горѣли смуглымъ румянцемъ отъ постоянной работы и движенія на открытомъ воздухѣ. Это была скотница Хаспо, которую Кириловъ въ рѣдкія минуты шутливости называлъ Шасспо. Она происходила изъ очень бѣдной, почти нищей семьи, постепенно вымиравшей отъ того отсутствія жизненной энергіи, какое часто поражаетъ цѣлые поселки на крайнемъ сѣверѣ. Въ концѣ концовъ, пятнадцати лѣтъ Хаспо осталась круглой сиротой, и родовичи, не знавшіе что съ ней дѣлать, были рады пристроить ее къ хозяйству Кирилова, которое въ то время только что заводилось. Съ тѣхъ поръ уже десятый годъ Хаспо вѣрой и правдой ходила за коровами и телятами Кирилова, число которыхъ постепенно возросло до двухъ десятковъ. Она убирала хлѣвъ и задавала кормъ, топила печь въ коровникѣ, окапывала его снѣжнымъ валомъ, чтобы телята не мерзли по ночамъ. Лѣтомъ она разводила дымокуръ, гоняла скотъ на пастбище и водопой, слѣдила, чтобы ни одинъ теленокъ не застрялъ въ болотѣ. Хаспо не любила сидѣть безъ дѣла, она обладала такой силой и проворствомъ, что сосѣдніе парни, которымъ не разъ приходилось испытывать силу ея руки, дали ей прозвище: мужикъ-баба — высшая похвала, которой удостаивается изъ устъ якута только самая проворная и работящая женщина и то среднихъ лѣтъ.

Коровы со всѣхъ сторонъ сходились подъ навѣсъ къ спасительному дыму.

— Доить пора, господинъ! — сказала Хаспо, прикладывая правую руку къ груди.

Она питала къ Кирилову почти такое же чувство, какое хорошая охотничья собака питаетъ къ доброму и недрачливому хозяину. За всѣ десять лѣтъ Кириловъ ни разу не сказалъ ей грубаго слова. Она была вольна выбирать себѣ ѣду по собственному вкусу изъ разнообразныхъ запасовъ въ амбарахъ усадьбы. Каждый мѣсяцъ она получала жалованье, тканями, кирпичнымъ чаемъ и деньгами. Большую часть она отдавала сосѣдкамъ, которыя съ тѣхъ поръ, какъ Хаспо разбогатѣла, усердно начали считаться съ нею родствомъ. Въ щедрости ея не было ничего необыкновеннаго, ибо жители одного и того же поселка обыкновенно живутъ, не считаясь между собой займами и услугами; все-таки на сто верстъ въ окружности ни у кого не было такихъ нарядовъ, какъ у Хаспо, и ея зимняя парка изъ чернаго мѣха, крытаго алымъ сукномъ, представляла предметъ зависти даже для дочерей князьца, которыя должны были довольствоваться дешевымъ ластикомъ.

Кириловъ сходилъ въ избу и вернулся съ большимъ кускомъ желтаго мыла и грубымъ холщевымъ полотенцемъ въ рукахъ. Онъ строго слѣдилъ за опрятностью своего молочнаго хозяйства, и его скопы отличались отъ туземныхъ именно отсутствіемъ грязи и всякаго сора. Однако, несмотря на долголѣтнюю практику, ему еще не удалось научить Хаспо мыть руки по собственной иниціативѣ. Особенно въ зимніе холода Хаспо явно отлынивала отъ горячей воды и мыла, ибо, какъ и всѣ якуты, она была убѣждена, что кожа, лишенная грязи и изнѣженная ежедневнымъ мытьемъ, потомъ трескается на морозѣ. Однако теперь было лѣто, и Хаспо довольно добросовѣстно вымыла руки по локоть и стала отводить коровъ въ подойный хлѣвъ. Кириловъ вынесъ изъ-подъ навѣса нѣсколько большихъ берестяныхъ бураковъ, которые назначались для разлива удоевъ. Онъ собственноручно вымылъ ихъ наканунѣ горячей водой, ибо наблюденіе за чистотой посуды онъ тоже не довѣрялъ скотницѣ. Послѣ этого онъ окончательно вернулся въ избу. Его трудовой день начинался, и ему нужно было до обѣда передѣлать много разнообразныхъ дѣлъ.