Владимир Богораз - Собрание сочинений В. Г. Тана. Том восьмой. На родинѣ [Старая орфография]

Но человѣкъ, рожденный и выросшій въ большомъ городѣ, уже не можетъ хранить въ своемъ умѣ эти безхитростныя идеи. Городскіе труды и промыслы слишкомъ новы, сѣры и прозаичны, чтобы пріобщиться къ вѣковому идеалу. На томъ свѣтѣ будутъ цвѣтущія поля и шумящіе сады, но не можетъ быть сапожныхъ вывѣсокъ или мелочныхъ лавокъ, не говоря уже о фабричныхъ трубахъ. Городъ слишкомъ грѣшенъ для божественной помощи. Онъ мало думаетъ о гремящей колесницѣ и твердо знаетъ одно, что если не будетъ наличныхъ денегъ, то не будетъ ни хлѣба, ни дровъ, и дворникъ сгонитъ съ квартиры.

Деревенскій умъ вросъ въ землю, какъ корень стараго дерева; все необычайное застаетъ его врасплохъ, и если вѣковое преданіе, растущее изъ той же почвы, предписываетъ ему, какъ вѣрить и поступать, онъ, не мудрствуя лукаво, вѣритъ и подчиняется, неспособный къ выбору и счастливый уже тѣмъ, что нашелъ руководителя во мракѣ.

Городской умъ, даже у малограмотнаго человѣка, гибче и неустойчивѣе, содержаніе его сложнѣе, ибо разнообразныя мысли, соблазнительныя и странныя, наполняютъ городской воздухъ, какъ микробы, и распространяются по молекулярнымъ путямъ въ совершенно неожиданныхъ направленіяхъ.

И онъ склоненъ все необъяснимое, вмѣсто вѣры и почтенія, встрѣчать сомнѣніемъ и насмѣшкой.

Пашенька растеряла всѣ свои мысли, земныя и загробныя, и тупо и безразлично лежала на постели; потомъ, утомившись отъ непосильной работы и поддаваясь растущей слабости, она опять утратила сознаніе окружающей дѣйствительности и впала въ тусклую дремоту, болѣе похожую на оцѣпенѣніе, чѣмъ на настоящій сонъ.

Вечеръ быстро наступалъ. Въ палатѣ стемнѣло. Потомъ сидѣлка задернула сторы и зажгла газъ. Принесли и роздали ужинъ, состоявшій изъ остатковъ отъ обѣда. Больные стали умащиваться на покой, а Пашенька продолжала лежать такъ неподвижно, что овчарка, проходя мимо, даже метнула въ ея сторону искусившимся взглядомъ, чтобы удостовѣриться, не пора ли уже загородить ширмами и эту кровать впредь до наступленія утра.

Пашенька, однако, была еще жива. По мѣрѣ того какъ ночь подвигалась впередъ, отдыхъ ея становился нормальнѣе, дыханіе замѣтнѣе и ровнѣе.

Около полуночи, сверхъ ожиданія, ей приснился сонъ. Ей снилось, будто она стоитъ совершенно нагая въ какой-то темной комнатѣ. «Предбанникъ, — сообразила она. Теперь святки… Это я гадаю!»

Наяву она никогда не участвовала въ такихъ гаданіяхъ, и даже деревенскія бани видѣла издали во время поѣздокъ на отдаленныя дачи.

Въ комнатѣ темно, хоть глазъ выколи. Изъ комнаты двѣ двери. За одною выходъ, за другою сидитъ что-то сердитое, страшное и мохнатое. «Кикимора!» — сообразила она опять.

Но она перемѣшала двери и не знаетъ, куда идти… А для гаданья нужно, чтобы это мохнатое погладило ее по плечу волосистою лапой. Нагое тѣло ежится отъ холода, идти впередъ страшно, а стоять на мѣстѣ еще страшнѣй. Ей кажется, что кто-то беззвучно надвигается на нее сзади и вотъ-вотъ ухватить ее за плечи. Пашенька не можетъ вытерпѣть и подвигается впередъ наобумъ мелкими шажками, сама не зная куда, и каждую минуту опасаясь, что мохнатая лапа коснется ея обнаженной груди…

Пашенька слабо вскрикнула и проснулась. Одѣяло сползло на землю, и наяву ей также было холодно, какъ и во снѣ, но вмѣсто предбанника кругомъ была знакомая больничная палата. За дверью горѣлъ газовый рожокъ, лунный свѣтъ вливался изъ-подъ полуопущенныхъ сторъ, и при этомъ тускломъ и смѣшанномъ полусвѣтѣ большая бѣлая комната еще болѣе походила на кладбище, постели больныхъ казались бѣлыми мраморными гробницами, а черныя таблички надписей — чугунными досками эпитафій. Сонъ Пашенькинъ кончился, наступала безконечная полночная тоска. Въ ея отяжелѣвшемъ умѣ мелькали послѣдніе остатки сновидѣнія.

«А кикимора гдѣ?» — смутно соображала она.

И вдругъ ей показалось, что вмѣстѣ съ луннымъ лучомъ изъ-подъ опущенныхъ сторъ въ комнату входитъ что-то бѣлое и большое и протягиваетъ къ ея кровати длинные прямые пальцы. Пашенька хотѣла крикнуть, но оно уже вошло и расплылось вокругъ, и стало невидимо и неосязаемо; оно было тутъ и наполняло все пространство, какъ воздухъ или теплота. Здѣсь не было суевѣрія, хотя суевѣріе прирастаетъ къ человѣческой душѣ крѣпче и тѣснѣе, чѣмъ вѣра. Но великая тайна, которую весь день Пашенька пыталась разрѣшить при помощи простыхъ и наивныхъ разсужденій, вдругъ подошла къ ней вплотную, и она почувствовала на своемъ лицѣ ея дыханіе.

Зачѣмъ рождается человѣкъ? — тайна. Зачѣмъ умираетъ, и куда уходитъ послѣ смерти? — тоже тайна. Зачѣмъ рождается, растетъ, женится, плодитъ дѣтей, умираетъ, опять возрождается безъ конца такое множество, тысячи тысячъ, милліоны милліоновъ людей?.. Пашенька вдругъ подумала, что каждый изъ этого безчисленнаго множества въ прошедшемъ, настоящемъ и будущемъ имѣетъ такую же тусклую и непривѣтную жизнь и также мучится и изнываетъ передъ смертью, отрываясь душою отъ земли и не имѣя силы оторваться сразу. И ея личное отчаяніе потонуло въ огромномъ океанѣ вселенскаго горя.

«За что, Господи?» — спросила она съ болѣзненнымъ удивленіемъ, но отвѣта не было и не могло быть; только безсловесная тайна была тутъ, висѣла въ воздухѣ и заглядывала въ глаза вмѣстѣ съ полночною мглой. Пашенькой на минуту овладѣлъ глухой, но нетерпѣливый гнѣвъ. — «Кто виноватъ?» — подумала она, и вдругъ вспомнила Машутку, которая передъ смертью въ первый и послѣдній разъ въ жизни сорвала сердце на своихъ преслѣдовательницахъ. И что-то похожее на зависть шевельнулось въ ея груди, ибо въ эту минуту она не знала, куда обратиться со своимъ безпредметнымъ гнѣвомъ, и не имѣла на комъ въ послѣдній разъ сорвать накипѣвшую злость.

Пашенька почувствовала, что тоска выросла и подкатила ей подъ сердце. Лежать дольше и выносить эту тягость было не въ моготу. Она собрала всѣ свои силы и съ неожиданною легкостью сѣла на постели, спустила ноги на полъ и, надѣвъ туфли, поднялась и пошла къ полураскрытой двери медленными, маленькими шажками, точно такъ же, какъ недавно она шла во снѣ. Черезъ минуту она вошла въ слѣдующую, болѣе обширную палату, гдѣ стояло тридцать кроватей. Дежурная сидѣлка крѣпко спала у стола подъ газовымъ рожкомъ, уронивъ голову на руки. Пашенька прошла мимо нея беззвучнымъ и колеблющимся шагомъ, какъ привидѣніе, сотканное изъ неяснаго и колеблющагося полусвѣта, вышла на лѣстницу и стала спускаться внизъ. На лѣстницѣ было темно. Пашенька спускалась со ступеньки на ступеньку, придерживаясь руками за перила, чтобы не упасть, и ей казалось, что съ каждымъ шагомъ она спускается внизъ въ какую-то неизвѣстную и безконечную глубину. Руки ея цѣплялись за перила, халатъ на груди распахнулся, по тѣлу пробѣгалъ ознобъ, какъ будто она была совсѣмъ раздѣта. Вдругъ ей показалось, что какая-то холодная рука коснулась ея груди. Она слабо вскрикнула, споткнулась, ударилась грудью о перила, небольшая струя крови хлынула изъ ея горла, и она почувствовала, что падаетъ съ неудержимою быстротой на самое дно бездны. На дѣлѣ это было настолько незамѣтное паденіе, что ни одна живая душа не проснулась въ больницѣ. Тѣло ея перегнулось пополамъ и спустилось на ступеньку ниже, а голова поникла на скрещенныя руки, какъ будто все еще думала надъ мудренымъ вопросомъ: «За что, Господи?..»