Владимир Богораз - Собрание сочинений В. Г. Тана. Том восьмой. На родинѣ [Старая орфография]

Лѣтній день кончался; въ узкое окно вверху проходило мало свѣта, и въ избѣ стало темно. Кириловъ опять влѣзъ по табурету вверхъ, закрылъ окно ставнемъ, прилаженнымъ изнутри, и, спустившись на землю, зажегъ большую плошку, наполненную рыбьимъ жиромъ съ свѣтильней, скрученной изъ тряпки и плавающей сверху; потомъ подумалъ немного и зажегъ другую плошку. Ему хотѣлось, чтобы въ комнатѣ было больше свѣта. Теленокъ въ своей ивовой корзинѣ продолжалъ дрожать и, повидимому, чувствовалъ себя худо. Кириловъ досталъ изъ неистощимаго шкапа небольшой ящикъ съ аптечными склянками, торчавшими изъ низкихъ деревянныхъ гнѣздъ, порылся немного на днѣ и вынулъ пакетъ съ порошками хины, смѣшанной съ морфіемъ, потомъ осторожно, но настойчиво принялся разжимать челюсти своему питомцу, стараясь улучить удобную минуту, чтобы ссыпать хину ему на языкъ. Это было зрѣлище, достойное цирка. Теленокъ вырывался и моталъ головой. Онъ, очевидно, питалъ къ лѣкарству такое же глубокое недовѣріе, какъ и его двуногіе земляки. Наконецъ Кириловъ разсердился и такъ рѣшительно придавилъ теленка за горло своими цѣпкими руками, что бѣдный паціентъ поневолѣ разинулъ ротъ и высунулъ языкъ. Медицина одержала верхъ, и черезъ нѣсколько минутъ больной теленокъ успокоился и заснулъ.

Въ юртѣ было совершенно тихо; плошки сіяли яркимъ, но неровнымъ пламенемъ.

— Зачѣмъ все это? — еще разъ повторилъ Александръ Никитичъ. Онъ съ недоумѣніемъ припомнилъ ту массу дѣятельности, которую затратилъ на этихъ пустынныхъ поляхъ, неизвѣстно для чьей славы и безъ всякаго опредѣленнаго результата. Домъ, сѣти, стадо стали ему противны и тягостны, какъ цѣпи.

— Уйду я отъ васъ! — сказалъ онъ, внезапно ударяя кулакомъ по обрубку бревна и обращаясь къ стѣнамъ, какъ къ живымъ слушателямъ. — Уйду, — повторилъ онъ тише, чувствуя странное удовлетвореніе отъ внезапнаго наплыва рѣшимости развязаться съ постылыми обязательствами жизни. О томъ, куда уйти, Александръ Никитичъ еще не думалъ.

Правда, впереди синѣли дикія горы, но въ его ослабѣвшемъ тѣлѣ не хватило бы энергіи даже для того, чтобы дотащиться до ихъ подножія. Кромѣ того, за предѣлами горныхъ отроговъ было то же всезахватывающее человѣчество, а Александръ Никитичъ жаждалъ полнаго уединенія. Въ его головѣ мелькнула не мысль, а смутный намекъ, что лучше всего было бы направиться въ путь гораздо болѣе далекій, чѣмъ урочевскіе горные хребты. Прошло еще нѣсколько минутъ; Кириловъ поднялся съ мѣста и, вытащивъ изъ темнаго угла сундукъ, сталъ вынимать различныя части дорожной одежды, хранившіяся въ его нѣдрахъ. Тутъ были высокіе мягкіе сапоги туземнаго покроя, суконный кафтанъ, шапка съ наушниками. Все было совсѣмъ новое, только слежалось отъ пребыванія въ сундукѣ. Кириловъ собственноручно сшилъ всѣ вещи много лѣтъ тому назадъ и заботливо сохранялъ ихъ съ тѣхъ поръ съ той же смутной, но упрямой надеждой. Горы были слишкомъ близки и постоянно манили, особенно весною. Но изъ этой надежды ничего не вышло, и платье такъ и осталось лежать въ сундукѣ.

Кирилову пришло въ голову, что если бы онъ умеръ въ Урочевѣ, якутскія бабы навѣрное одѣли бы его трупъ въ этотъ новый кафтанъ и сапоги.

На днѣ ящика лежала небольшая походная сумка съ широкими ремнями крестъ-на-крестъ. Въ ней Кириловъ хранилъ деньги, которыя скапливались ежегодно послѣ расчетовъ за масло и мясо. Денегъ было довольно много, ибо онъ почти ничего не тратилъ на себя, а каждая затрата на хозяйство тотчасъ же приносила доходъ. Александръ Никитичъ крѣпче застегнулъ сумку, потомъ досталъ съ полки небольшой нѣмецкій штуцеръ и крѣпкій походный ножъ. Мысли его странно двоились, какъ будто другой Кириловъ колебался между двумя различными путями, а онъ со стороны наблюдалъ, и ему даже было любопытно, какимъ именно выборомъ разрѣшится сомнѣніе. Разложивъ приготовленныя вещи на нижнихъ полатяхъ, Кирилловъ опять подумалъ, потомъ выдвинулъ на средину комнаты большой некрашеный столъ, поставилъ на него обѣ плошки и досталъ изъ поставца бумаги и чернила. Онъ собирался писать письмо Лукьяновскому, единственному близкому пріятелю, который одновременно съ нимъ пріѣхалъ на Пропаду, но остался жить въ городѣ Пропадинскѣ. Лукьяновскій былъ человѣкъ совсѣмъ другого типа, чувственнаго и импульсивнаго, въ противоположность идейному ригоризму Кирилова.

Вдвоемъ они исчерпывали содержаніе эпохи.

То былъ разночинецъ изъ разночинцевъ, безъ диплома и даже безъ опредѣленныхъ знаній, неохотно читавшій «серьезныя» книги и лишенный книжнаго міросозерцанія, но вынесшій свои наклонности и страсти прямо изъ омута жизни. Онъ не признавалъ никакихъ стѣсненій или правилъ поведенія, не думалъ о принципахъ, жилъ, какъ, вздумается, кутилъ, если были деньги, работалъ и лѣнился; каждое побужденіе, хорошее или дурное, онъ немедленно претворялъ въ дѣйствительность, и дерзновеніе его было больше и безстрашнѣе, чѣмъ у Кирилова.

Александръ Никитичъ выработалъ свои взгляды путемъ упорной внутренней борьбы; онъ никогда не колебался проводить ихъ въ дѣйствительность, но измѣнить даже подробности разъ принятыхъ убѣжденій было для него тяжело и почти мучительно. Каждое умопостроеніе превращалось въ формулу и пускало корни въ его душѣ, и вырвать его долой можно было только крайнимъ и болѣзненнымъ напряженіемъ воли. Въ концѣ концовъ какой-нибудь забытый корень еще оставался въ глубинѣ и неожиданно могъ пустить такіе же ростки, какъ прежде. Къ Лукьяновскому настроеніе минуты сходило, какъ наитіе свыше. Его душа была устроена какъ манометръ и всегда выражала высшій предѣлъ давленія, и приливы и отливы ея силъ соотвѣтствовали текущей злобѣ дня.

И въ Пропадинскѣ онъ жилъ совсѣмъ не такъ, какъ Кириловъ, — постоянно водился съ туземцами и ихъ женами, ѣлъ и спалъ вмѣстѣ съ ними, при случаѣ жестоко ихъ ругалъ, что не мѣшало его необыкновенной популярности, единственной на рѣкѣ Пропадѣ. Его выбирали въ посредники при спорахъ, къ нему обращались жены, измученныя побоями мужей, и дѣти безъ родителей, ограбленныя опекунами, и для каждаго у него находилось слово утѣшенія и практическій совѣтъ. Въ послѣдніе годы онъ жестоко хворалъ ревматизмомъ и даже ходилъ съ костылемъ, но бодрость его не уменьшалась.

Кириловъ готовъ былъ бросить безъ сожалѣнія домъ и хозяйство, но ему не хотѣлось оставить за собой недоумѣніе, и онъ рѣшилъ написать Лукьяновскому письмо. Ему надоѣло бесѣдовать со стѣнами, и онъ чувствовалъ потребность побесѣдовать съ живымъ человѣкомъ хотя бы на бумагѣ передъ тѣмъ, какъ сдѣлать послѣдній непоправимый шагъ.

«Сашка!» — писалъ Кириловъ.

Лукьяновскаго звали Сашкой всѣ, даже мало знакомые.

«Я собираюсь уйти и исчезнуть съ вашего горизонта. Много поприщъ перемѣнилъ я на вѣку, но дальше этого ничего не могу придумать. Вокругъ себя я чувствую пустоту. Дѣла, которыми я занимался до сей поры, кажутся мнѣ веригами, добровольно надѣтыми на тѣло. Съ ранней юности я соблюдалъ чистоту, всю жизнь бѣгалъ простого наслажденія, пріучилъ самого себя ходить по прямой и узкой дорогѣ, какъ лошадь съ завязанными глазами, а теперь мнѣ хочется сказать открыто самому себѣ: „Жалкій, жалкій слѣпецъ!“ Мнѣ не жаль грубыхъ утѣхъ, которыя я могъ бы въ минувшіе годы урвать у скупой жизни, не жаль и силъ, истраченныхъ такъ щедро во славу суровыхъ идеаловъ, — все на свѣтѣ стихійно и каждая сила уходитъ, какъ приходитъ, безъ мѣры и безъ соотвѣтствія результату. Но теперь я понялъ, что на свѣтѣ высшая святыня есть свобода, ничѣмъ не обузданная готовность осуществлять каждое желаніе, мелькнувшее въ душѣ, ибо оно само себѣ составляетъ единственное оправданіе и законъ.