Владимир Богораз - Собрание сочинений В. Г. Тана. Том восьмой. На родинѣ [Старая орфография]

Кириловъ не уничтожилъ письма къ Лукьяновскому, написаннаго въ ту памятную ночь. Черезъ четыре мѣсяца съ той же зимней почтой, которая увезла его прошеніе о бракѣ, онъ отослалъ по назначенію и письмо. Въ концѣ письма былъ приложенъ новый листокъ.

«Ты видишь, я не ушелъ, — писалъ Кириловъ, — или, лучше сказать, вернулся. Одинокая тоска ударила мнѣ въ голову, какъ тяжелая болѣзнь, но природа-мать въ своей неистощимой добротѣ нашла простое, сильное и радостное средство, чтобы излѣчить меня и спасти меня отъ гибели. Можно идти противъ общества, нельзя безнаказанно идти противъ природы. Можно отречься отъ жизни и умереть за идеалъ. Но для того, чтобы жить для идеала, нельзя оставаться чужимъ и нужно брать свою долю въ радостяхъ, надеждахъ и стремленіяхъ человѣчества. Вычеркни то, что я написалъ о безсиліи добра наканунѣ великаго перелома моей жизни. Я больше не чувствую себя одинокимъ, я ощущаю себя звеномъ въ великой цѣпи мірозданія, которая проходитъ сквозь мою жизнь и мое тѣло и которая развивается, какъ спираль и постепенно восходитъ вверхъ къ счастливому и свѣтлому будущему. Только теперь я научился сознавать себя человѣкомъ въ великомъ и маломъ и почувствовалъ, что окружающіе меня люди дѣйствительно мои братья въ своей силѣ и въ своей слабости, которые требуютъ всего моего терпѣнія и всей моей любви.

Сознаніе бытія есть счастье; природа и человѣческая жизнь одинаково значительны и интересны, и я желалъ бы жить вѣчно, чтобы наслаждаться красотою природы и быть ненасытнымъ актеромъ и зрителемъ всемірно-человѣческой драмы, которая развивается на землѣ».

Иркутскъ, 1898 г.

Онъ прожилъ почти двадцать лѣтъ въ рыбацкомъ поселкѣ, на берегу полярной рѣки, среди дикарей и инородцевъ и кончилъ тѣмъ, что самъ сталъ дикаремъ и инородцемъ. Онъ по цѣлымъ годамъ не видалъ хлѣба, питался мясомъ и мерзлой сырой рыбой, не носилъ бѣлья, одѣвался въ звѣриныя шкуры. Лѣтомъ онъ собственноручно доилъ коровъ, какъ это дѣлаютъ степные монголы. Въ ужасные январскіе дни, морозные и темные, онъ запирался въ своемъ жилищѣ вмѣстѣ съ телятами и выдерживалъ осаду стужи.

Лицомъ къ лицу онъ встрѣчался съ дикими звѣрями пустыни. Вспугивалъ лосей на уединенныхъ рѣчныхъ островахъ, мирно собиралъ голубику бокъ о бокъ съ медвѣдемъ на прибрежномъ болотѣ. Съ людьми пустыни, почти столь же дикими и наивными, какъ звѣри, онъ свелъ близкую дружбу.

Мало-по-малу кругъ его интересовъ сузился.

Связь съ человѣчествомъ почти оборвалась. Письма изъ Россіи не приходили и онъ пересталъ думать о человѣчествѣ и о Россіи и думалъ только о сотнѣ якутовъ, жившихъ въ хижинахъ, разбросанныхъ вблизи. Онъ заботился нихъ, оберегалъ ихъ отъ лихоимства начальниковъ и отъ жадности торговцевъ, пріобрѣталъ для нихъ всѣ необходимые товары, даже старался оберечь ихъ отъ ихъ собственнаго легкомыслія и внушить имъ въ обильное время дѣлать запасы пищи, а въ скудное расходовать эти запасы съ большей осмотрительностью.

И наконецъ, когда велѣла природа, онъ нашелъ среди этихъ дикихъ людей семью, жену и дѣтей. Пятидесяти лѣтъ отъ роду, уже сѣдой и беззубый, онъ няньчилъ на рукахъ черномазаго якутенка, своего первенца, и говорилъ съ нимъ странными гортанными звуками, ибо онъ отвыкъ даже отъ родного языка и въ мысляхъ его якутскія фразы и слова мѣшались съ русскими. Онъ пустилъ прочные корни въ полярную почву, покорился власти полярной земли и даже сталъ присматривать себѣ мѣстечко на мѣстномъ погостѣ, въ полуверстѣ отъ поселка.

И вдругъ запѣла труба. Тамъ далеко, за 12.000 верстъ, была великая смута, тамъ совершалась война на два фронта, внутренняя и внѣшняя, что-то кипѣло, клокотало, перестраивалось, мѣнялось сверху до низу и изнутри наружу. До него доходили слухи, смутные и несвязные, какъ будто занесенные вѣтромъ сквозь степи и ущелья. Но онъ старался не думать объ этомъ. Богъ съ ними.

Пусть дѣлаютъ тамъ, что хотятъ. Ему нѣтъ ходу отсюда. Онъ — конченый человѣкъ, Лександра Особенный изъ поселка Урочево. Особеннымъ его звали сосѣди за то, что онъ не походилъ на всѣхъ другихъ людей, туземцевъ или русскихъ поселенцевъ.

Вдругъ прискакалъ нарочный и привезъ бумагу:

Амнистія. Александръ Никитичъ Кириловъ, изъ ссыльнопоселенцевъ, можетъ ѣхать, куда угодно, на всѣ четыре стороны.

Цѣлую ночь онъ не спалъ, все ходилъ по своей избѣ и думалъ.

Съ утра онъ сталъ поспѣшно ликвидировать свои дѣла.

Половину скота передалъ женѣ, а другую продалъ. Заключилъ съ десятью сосѣдями десять условій о косьбѣ сѣна. Каждый изъ этихъ сосѣдей обязался въ теченіе одного года косить сѣно для скота жены Кирилова.

Уложилъ свои книги и поручилъ переслать ихъ въ Якутскую библіотеку. Для себя самого онъ взялъ изъ всѣхъ своихъ вещей только мѣховой треухъ и старенькій полушубокъ, крытый арестантскимъ сукномъ.

Прощаніе его съ женой было коротко и немногосложно.

— Благослови! — сказалъ онъ по мѣстному обычаю, прежде чѣмъ сѣсть на косматаго сѣраго коня.

— Богъ благословитъ.

Они даже не поцѣловали другъ друга. Потомъ конь тронулъ. Дорога завернула за уголъ. Пошла унылая лѣсная тропа и хижины поселка Урочево исчезли навсегда.

Черезъ двѣ недѣли онъ ѣхалъ въ безлюдной пустынѣ вмѣстѣ съ проводникомъ якутомъ, направляясь на западъ.

Кругомъ него была ужасная горная равнина между Индигиркой и Яной, гдѣ на триста верстъ нѣтъ ни одного человѣческаго жилья, гдѣ даже мыши умираютъ съ голоду, гдѣ нѣтъ ничего, кромѣ голыхъ камней, мерзлыхъ ручьевъ и затвердѣвшаго снѣга. Но Кириловъ не глядѣлъ на эти мертвые камни. Онъ думалъ о родинѣ и старался вызвать въ своей памяти ея отдаленныя черты. Старался и не могъ, — все забылось, перепуталось.

— Тамъ тепло, — говорилъ онъ себѣ, — тамъ — сады зеленые, — а предъ глазами всплывали только сѣверные тальники, низкіе и жидкіе, какъ будто больные. Лица, которыя представлялись его памяти, были жесткія, скуластыя, съ смуглой кожей, съ прямыми черными волосами.

Вмѣсто каменныхъ и шумныхъ городовъ были какіе-то тусклые образы, похожіе на стертыя олеографіи.

Смута, борьба, революція. Душа его не могла вмѣстить ничего. Здѣсь было тихо и безлюдно.

Быть можетъ, и тамъ имъ только кажется…

Впрочемъ на слово «революція» его душа давала откликъ, ибо въ глубинѣ ея хранилось одно воспоминаніе. Это случилось тридцать два года тому назадъ.

Ихъ было четверо.

Они сидѣли въ бурьянѣ надъ оврагомъ и читали «нелегальщину».

Это была небольшая газета, въ четверть листа, такого скромнаго вида.

Печать была неровная, съ ошибками, только заголовокъ выдѣлялся, крупный, черный, зовущій: «Впередъ».

Они читали и сердце ихъ замирало отъ волненія. Потомъ кто-нибудь пряталъ газету въ карманъ, и они расходились съ таинственными лицами. И вся ихъ революція была тихая, таинственная, карманная. Но когда онъ проходилъ по улицѣ съ этой опасной газеткой въ боковомъ карманѣ пиджака, онъ глядѣлъ на прохожихъ съ побѣдоноснымъ видомъ и думалъ: «Вотъ рабы, а я… я не боюсь»…