Владимир Богораз - Собрание сочинений В. Г. Тана. Том восьмой. На родинѣ [Старая орфография]

Послѣ того была тюрьма, одинъ, два, три года. Въ тюрьмѣ онъ повздорилъ съ смотрителемъ, его посадили въ подземный карцеръ, рядомъ съ отхожимъ мѣстомъ.

Въ карцерѣ было темно и тѣсно, какъ въ гробу.

Такъ тѣсно, что нельзя было ни встать, ни вытянуться во весь ростъ.

По стѣнамъ текла вонючая жижа.

Съ лѣвой стороны стояла открытая параша, а съ правой кружка съ водой, прикрытая кускомъ хлѣба.

Послѣ того была московская пересыльная тюрьма. Ихъ побили въ тюрьмѣ. Этапная дорога. Ихъ побили на второмъ этапѣ, и потомъ на пятомъ. Первый побѣгъ. Волчья нелегальная жизнь, безъ ночлега, безъ паспорта, часто безъ куска хлѣба. Новый арестъ. Крѣпость, цынга. Судъ. Снова пересыльная тюрьма, этапная дорога. Еще побѣгъ, еще тюрьма, избіеніе. Потомъ полярная пустыня.

Эти давнія картины въ памяти Кирилова сжались вмѣстѣ и сократились, но онѣ хранились въ его умѣ, какъ старая святыня. И даже карцеръ, побѣгъ, цынга какъ будто потеряли свой трагическій ужасъ и стали такими милыми, полными бодрости и внутренняго мира.

И во всей этой прежней революціи была не смута, а жертва, кроткая, безмолвная и почти наивная…

Послѣ Верхоянска дорога повернула на югъ. Горы смѣнились лѣсами и мерзлыми болотами; потомъ поперекъ дороги протянулся послѣдній полярный порогъ, весь изорванный, зубчатый Верхоянскій хребетъ. Они перешли хребетъ по такъ называемой зимней оленьей дорогѣ, крутой, мѣстами почти отвѣсной. Съ ранняго утра они поднимались въ гору, по дикому и узкому ущелью, потомъ слѣзли съ саней, сбросили шубы и пошли пѣшкомъ.

Былъ конецъ апрѣля. Весенній день уже тянулся безъ конца и безъ ночи, но на дикомъ перевалѣ вылъ вѣтеръ и крутилась снѣжная метель. Наконецъ, черезъ четыре часа они взобрались на хребетъ. Съ перевала открылся чудный видъ, непривычный для холодныхъ глазъ Кирилова и его полярной памяти. По южную сторону хребта свѣтило яркое весеннее солнце. Приалданская равнина разстилалась, какъ нарисованная на картѣ. Почти весь снѣгъ сошелъ съ земли. Ручьи звенѣли и пѣли и блестѣли на солнцѣ, извивались и переплетались, какъ влажныя змѣи. Лѣса были гуще и выше. У этого оледенѣлаго порога кончалась пустыня и начиналась живая земля и живая человѣческая жизнь.

Въ полчаса онъ спустился съ высокаго хребта, утопая въ снѣгу, мѣстами скатываясь на спинѣ, по обычаю сѣверныхъ горцевъ, и попалъ въ лѣсъ. Лѣсъ былъ давно невиданный, сосновый. Къ сѣверу отъ хребта нѣтъ ни одной сосны. Но здѣсь онѣ стояли прямыя и ровныя, какъ свѣчи, и почва подъ ними была гладкая, плотно убитая, усыпанная хвоей. Послѣ сѣверныхъ болотъ, поросшихъ кочками и корявой лиственницей, эта ровная земля показалась Кирилову паркетомъ, а весь сосновый лѣсъ какимъ-то наряднымъ танцовальнымъ заломъ.

Онъ продолжалъ спускаться внизъ и попалъ въ другой лѣсъ, тополевый.

Вершины тополей были еще обнажены, но тонкія вѣтви загнулись кудрявою сѣткой и почки уже разбухли, и сладкій запахъ шелъ отъ каждаго дерева.

Кириловъ присѣлъ на пень на опушкѣ лѣса, сталъ вдыхать свѣжій запахъ и вдругъ заплакалъ. Это было его первое пробужденіе.

Дорога тянулась прямо на югъ.

Съ каждымъ шагомъ весна крѣпла и росла и превращалась въ лѣто.

Черезъ большую рѣку Алданъ переправлялись наполовину вплавь. За Алданомъ потянулись зеленые луга, сытыя якутскія усадьбы, текущія молокомъ и кумысомъ; табуны лошадей. Явилась первая телѣга, варварски неуклюжая, безъ единаго гвоздя, первая соха, борона изъ древеснаго корневища. Но для Кирилова все это были не признаки варварства, а первые вѣстники культуры.

Въ городѣ Якутскѣ встрѣтились первые признаки весны народовъ. Послѣдняя волна освободительнаго движенія докатилась въ это захолустное мѣсто и всколыхнула его. Всѣ «бывшіе люди», старые ссыльные, которые женились на туземкахъ и отказались отъ возвращенія въ Россію, вдругъ пробудились и какъ будто помолодѣли.

Самые заматорѣлые, ушедшіе, съ головой въ хлѣбную службу и обывательскій винтъ по маленькой, теперь собирали митинги и произносили рѣчи. Они походили на лягушекъ, которыя замерзаютъ въ якутскихъ озерахъ вмѣстѣ съ водою и врастаютъ въ глыбу льда. Но если внести такую глыбу въ домъ, ледъ превращается въ воду, а лягушка оттаиваетъ и начинаетъ прыгать, какъ ни въ чемъ не бывало.

Старые ссыльные съ лысыми головами и широкими сѣдыми бородами тоже оттаяли и весело прыгали

Вмѣстѣ съ ссыльными оттаяли и помолодѣли десятка четыре мѣстной якутской интеллигенціи: мировой судья, два чиновника, три учителя, нѣсколько улусныхъ старшинъ и писарей. Эхо россійскихъ союзовъ долетѣло до якутской земли, и она откликнулась областнымъ якутскимъ союзомъ, на той же демократической программѣ, но въ вольномъ переводѣ на мѣстные обычаи и на туземный тюркскій языкъ. Къ союзу стали присоединяться и рядовые якутскіе жители, увлекаемые завѣтной мечтой сбросить лихоимное иго чиновниковъ и поборы уголовныхъ поселенцевъ. И послѣдняя основная принадлежность всероссійской революціи тоже была налицо. Якутская свобода уже попала въ участокъ.

Сорокъ человѣкъ русскихъ и якутовъ сидѣли въ тюрьмѣ. Иные, болѣе дѣятельные, бѣжали на югъ, по дорогѣ въ Иркутскъ и Питеръ. Другихъ начальство послало въ ссылку по той же дорогѣ, за неимѣніемъ другой. Ибо, если Россія высылаетъ своихъ крамольниковъ въ Восточную Сибирь, то и Восточная Сибирь, въ свою очередь, посылаетъ своихъ ссыльныхъ, за неимѣніемъ другого мѣста, въ Россію и даже въ Петербургъ.

Были уже и жертвы. Старый голова Батурусскаго улуса, не говорившій ни слова по-русски, но державшійся тѣмъ болѣе твердо на допросахъ, заболѣлъ въ тюрьмѣ и умеръ. Ему устроили торжественныя похороны съ красными вѣнками и пѣніемъ.

Якуты ѣли конину, пили растопленное масло и произносили политическія рѣчи.

А начальство послало конныхъ стражниковъ съ нагайками.

Не было только экспропріаторовъ и военно-полевыхъ судовъ и все еще тянулась ранняя романтическая полоса.

Въ Иркутскѣ встрѣтилась первая кровь, могилы казненныхъ, память Меллера-Закомельскаго и генерала Ренненкампфа; дальше потянулась Сибирь, усмиренная, разстрѣлянная. Романтическая идиллія свободы въ участкѣ превратилась въ красный кошмаръ.

Подъ Красноярскомъ показались первые ссыльные. Ихъ было много, всѣхъ сортовъ и всѣхъ званій, каторжные и административные, срочные и безсрочные; везли ихъ цѣлыми вагонами, даже цѣлыми поѣздами, на казенный счетъ. А Кириловъ и нѣсколько его товарищей по слову амнистіи ѣхали тоже на казенный счетъ изъ ссылки въ Россію.

Въ двухъ переѣздахъ отъ Красноярска ихъ пути скрестились.

Они поглядѣли другъ на друга, перекинулись нѣсколькими словами и помѣнялись дорогами. Бывшіе ссыльные поѣхали на волю, бывшіе вольные люди — въ ссылку и на каторгу.