Владимир Богораз - Собрание сочинений В. Г. Тана. Том восьмой. На родинѣ [Старая орфография]

Онъ имѣлъ такое чувство, какъ будто ему предстоитъ сдѣлать выборъ, немедленный и безповоротный, между двумя женщинами. Вслѣдъ за этимъ чувствомъ возникло сознаніе, что выборъ сдѣланъ и жизнь давно сложилась. Разница между старымъ и новымъ, которая до сихъ поръ громоздилась въ его душѣ, какъ груда несвязныхъ ощущеній, вдругъ обострилась и вспыхнула яркимъ огнемъ, какъ будто кто повернулъ электрическій рожокъ. Жизнь прожита и дѣлится на двѣ половины, та — дикая тундра и эта — бурная и людная Россія. Ничѣмъ не свяжешь ихъ, между ними пропасть.

Кириловъ больше не слушалъ, что говорила хозяйка. Черезъ пять минутъ онъ поднялся и собрался уходить, ссылаясь на неотложное дѣло. Онъ обѣщалъ зайти на другой день вечеромъ, когда Семенъ Семенычъ будетъ дома.

— Какъ онъ будетъ радъ, — повторила хозяйка въ третій разъ въ видѣ напутствія, — и дѣти, и я. Мы всѣ вамъ рады, отъ всей души.

Это была райская птица, обратившаяся въ обыкновенную курицу.

Выборы въ первую думу уже начинались. Вторая волна митинговъ прошла надъ Россіей. Александръ Никитичъ побывалъ у желѣзнодорожниковъ, потомъ посѣтилъ кадетское собраніе. Послѣ того онъ зашелъ на большой машинностроительный заводъ, гдѣ по вечерамъ рабочіе стали устраивать импровизированные митинги. Съ тѣхъ поръ онъ не выходилъ изъ рабочаго района. Собранія происходили на дворѣ подъ открытымъ небомъ; одинъ разъ на канатной фабрикѣ даже при свѣтѣ факеловъ. Народу бывало много. Часто послѣ работы никто не уходилъ, и вся фабрика превращалась въ митингъ. Рѣчи лились за рѣчами. Говорили партійные агитаторы, студенты, литераторы. Говорили также мѣстные рабочіе просто и грубо, какъ Богъ на душу положитъ. Рѣчи были короткія и рѣзкія, какъ удары кнута. Вещи безбоязненно назывались настоящими именами, высказывались непримиримыя пожеланія. Перечислялись пункты программы minimum, которая была больше похожа на программу maximum. Впрочемъ, въ то время общее настроеніе митинговъ было самое неуступчивое. Даже на кадетскомъ собраніи требованіе отдать подъ судъ «преступное министерство» было самымъ умѣреннымъ изъ всѣхъ.

Кириловъ слушалъ молча, потомъ ему тоже захотѣлось говорить. Онъ сначала боялся трибуны, мучительно стѣснялся толпы, но потомъ не вытерпѣлъ. Въ немъ какъ будто проснулись всѣ рѣчи, задушенныя въ тюремномъ безмолвіи и въ уединеніи полярныхъ пустынь. Нерожденныя, онѣ желали родиться и рвались наружу и жгли горло Кирилову. И въ одинъ прекрасный вечеръ онъ заговорилъ. Говорилъ онъ невнятно, шамкалъ беззубыми деснами и съ непривычки торопился и глоталъ слова. Все же толпа понимала его. Онъ говорилъ вещи простыя, наивныя, всѣмъ извѣстныя. О томъ, что всѣ люди братья, что бѣдные должны соединиться и помогать другъ другу, что людямъ нужна свобода, нуженъ свѣтъ, нуженъ кусокъ хлѣба. И толпа принимала съ восторгомъ эти простыя, ни къ чему не ведущія истины. Она инстинктивно чуяла, что этотъ странный старикъ такой же романтикъ, какъ она, и также взываетъ къ идеалу и хочетъ идти впередъ и не знаетъ, куда.

Каждое выступленіе Кирилова сопровождалось оваціей. О немъ заговорили.

Кончилось это тѣмъ, что начальникъ города призвалъ его къ себѣ и предложилъ ему немедленно уѣхать.

— Куда же я поѣду? — сказалъ Кириловъ съ недоумѣніемъ. — Вездѣ есть генералъ-губернаторы.

— Знаете, что, — предложилъ начальникъ почти дружелюбно. — Поѣзжайте въ Петербургъ. Тамъ жить легче. И въ случаѣ чего департаментъ подъ бокомъ. Скорѣе разберутъ.

И Кириловъ, недолго думая, собралъ свои пожитки и уѣхалъ въ Петербургъ.

Извѣстный адвокатъ Гизлеръ устраивалъ званый вечеръ для «бывшихъ людей». Бывшіе люди были теперь въ модѣ. Ихъ называли героями, со всѣхъ сторонъ къ нимъ тѣснились, глядѣли въ глаза, говорили ласковыя слова. Для неимущихъ собирали деньги, болѣе виднымъ дарили цвѣты и даже женскія улыбки. Интеллигенція и общество, всѣ тѣ, кто въ свое время уцѣлѣли и прожили сыто и спокойно, чувствовали себя какъ бы въ долгу у пострадавшихъ и старались хоть чѣмъ-нибудь выразить имъ свое сочувствіе.

Часъ былъ поздній. Всѣ комнаты были полны гостями. Здѣсь перемѣшались вольные и ссыльные, адвокаты и подсудимые, статскіе совѣтники и неизбѣжныя курсистки, одинъ отставной генералъ, старенькій и совсѣмъ безобидный. Ссыльные, впрочемъ, преобладали; они были всѣхъ сортовъ: крѣпостные изъ Шлиссельбурга, каторжане съ Кары и Акатуя, романовцы изъ Якутска, старые ссыльно-поселенцы изъ всѣхъ ближнихъ и дальнихъ мѣстъ Россіи. Многіе изъ нихъ уже успѣли вновь пострадать за крамолу въ недавніе безпокойные дни и еле успѣли убраться во-время съ опаснаго мѣста. У нихъ были растерянныя лица, ибо неожиданные переходы отъ равнодушія къ надеждѣ и потомъ къ пораженію выбили ихъ изъ колеи, и они не знали, какъ чувствовать себя, по старому или по новому.

Иные совершали часть пути вмѣстѣ съ генераломъ Ренненкампфомъ и на ихъ лицахъ лежала тѣнь отъ «заложничьихъ» вагоновъ. Были и настоящіе бѣглые, уже успѣвшіе вернуться самовольно изъ новой ссылки. Они жили въ Петербургѣ по фальшивымъ паспортамъ. Они держались нервно, очень подвижно и безпокойно и усиленно говорили о «продолженіи» и о «новой волнѣ».

Большая часть публики столпилась въ столовой у длиннаго стола. Хозяинъ еще не садился. Онъ медленно и радушно переходилъ отъ одной группы къ другой и для всѣхъ находилъ новыя любезныя слова.

Гизлеръ былъ видный блондинъ съ золотистой бородой, изящно одѣтый и даже надушенный. Онъ прежде служилъ въ сенатѣ и былъ чиномъ коллежскій совѣтникъ. Всѣ дѣйствія его отличались утонченной вѣжливостью. Даже къ извозчикамъ онъ обращался въ такомъ родѣ: «Позвольте узнать, господинъ извозчикъ, сколько я долженъ вамъ заплатить?» Онъ ѣздилъ только въ вагонахъ перваго класса и возилъ съ собой портфель съ двумя отдѣленіями. Въ одномъ были бумаги, въ другомъ зеркало, зубная щетка, пилочка для ногтей, одеколонъ, постельное бѣлье. И, укладываясь на ночлегъ на какой-нибудь глухой донецкой вѣткѣ, онъ вытаскивалъ собственную наволочку и надѣвалъ на жесткій казенный валекъ. Гизлеръ спеціально защищалъ по двумъ статьямъ, 126-ой и 129-ой. У него было мягкое сердце, и онъ не хотѣлъ идти дальше восьми лѣтъ каторги.

Онъ былъ въ высшей степени благородный защитникъ, глубоко входилъ въ интересы подсудимыхъ и такъ увлекался подъ конецъ, что, ожидая приговора, волновался больше всѣхъ. Судьи любили Гизлера и поддавались его аргументамъ. Онъ всегда прекрасно зналъ и изучалъ дѣло. Рѣчь у него была мягкая, вдумчивая и очень убѣдительная. И подъ конецъ являлись вспышки страсти, которыя дѣйствовали какъ фейерверкъ и освѣщали все тѣло бенгальскимъ огнемъ.

Однажды послѣдній абзацъ своей рѣчи онъ началъ такъ: «Я прошу судъ, я умоляю судъ, я заклинаю судъ». И судъ подчинился заклинанію и вынесъ оправдательный приговоръ.