Владимир Богораз - Собрание сочинений В. Г. Тана. Том восьмой. На родинѣ [Старая орфография]

«Живутъ же люди, — думала публика, глядя на экранъ, — весело имъ».

И потомъ мысленно прибавляла: «А мы такъ жить не будемъ».

Дума помѣщалась на широкой тихой улицѣ, далеко отъ Невскаго. Кириловъ пошелъ пѣшкомъ и сталъ узнавать о близости русскаго парламента по участившимся постамъ на безлюдныхъ перекресткахъ. Показались конные патрули и густо населенныя казармы. Вмѣсто городовыхъ повсюду стояли околоточные молодцоватаго вида по-двое и даже по-трое; потомъ потянулась линія извозчиковъ вплоть до чугунной рѣшетки передъ фасадомъ Таврическаго дворца. На площадкѣ за рѣшеткой было тихо. Справа сидѣла группа щеголеватыхъ гвардейцевъ съ тесаками и ружьями, какъ будто уже готовыхъ къ военнымъ дѣйствіямъ. Но крыльцѣ подъ колоннами частная публика вела собственную атаку. Въ полуоткрытыхъ дверяхъ стоялъ высокій жандармъ, очень статный, съ румяными щеками и тщательно подвитыми усами. Онъ закрывалъ обѣими руками входъ въ думское святилище, но, несмотря на геройскую выправку, на лицѣ его проступило безпомощное выраженіе. Отъ начальства былъ отданъ строгій приказъ: быть мягкимъ и вѣжливымъ. А публика лѣзла впередъ и знать не хотѣла никакихъ уговоровъ. Тутъ было человѣкъ тридцать, все больше молодежь, студенты, барышни, репортеры, нѣсколько рабочихъ, два три мужика. Иные поднимали вверхъ руки, вооруженные билетами, сѣрыми и синими; другіе просто лѣзли, разсчитывая пройти какъ-нибудь въ суматохѣ. Внутри за спиной жандарма тоже была толпа, лѣвые депутаты, репортеры покрупнѣе и поразвязнѣе, думскіе чиновники. Они протягивали наружу входные билеты, свои и чужіе, чтобы поддержать притязанія новыхъ пришельцевъ.

— Ахъ, Боже, не напирайте, господа!

Кто былъ посмѣлѣе, хватали наружныхъ за руки и втаскивали внутрь, несмотря на жандармскіе протесты. Внутри отъ самаго порога начиналась священная думская территорія и соотвѣтственно этому прекращалась власть придверника. Онъ сокрушенно махалъ рукой, потомъ крѣпко хватался за притолоку двери и повторялъ: «Оставьте, не напирайте!»

Въ общемъ двери думы были, какъ двери рая, и казалось, что тамъ за спиною жандарма спрятано великое счастье, и каждый входный билетъ есть билетъ на право участія въ новой жизни отечества.

У Кирилова былъ синій билетъ и онъ прошелъ безъ особаго затрудненія. Переднія залы были высокія съ бѣлыми стѣнами и свѣтлоначищеннымъ паркетомъ. Несмотря на ветхость старой постройки, все было подновлено снаружи и казалось чистымъ и свѣжимъ. Вѣшалки были лакированныя, телеграфныя стойки, по правую руку, сверкали надписями.

Главный швейцаръ былъ гигантъ, монументальный, какъ колонна, какъ будто иной нечеловѣческой природы. Другіе тоже были подъ стать, красивые, расторопные, необыкновенно услужливые. По первому слову какой-нибудь свитки въ смазныхъ чоботахъ, они стремительно бросались къ телефону или въ канцелярію, вызывали курьеровъ, помогали отправлять письма.

Въ общемъ было очевидно, что вся Россія собралась въ этотъ дворецъ въ парадномъ видѣ и прислала все, что у ней было получше. Населеніе избрало излюбленныхъ людей, армія прислала отборныхъ солдатъ, бюрократія дала видныхъ швейцаровъ и курьеровъ въ новенькихъ мундирахъ.

Вліяніе бюрократіи больше ничѣмъ не сказывалось.

Въ залѣ съ колоннами ходили цѣлыя толпы, самаго смѣшаннаго вида, пестрѣе, чѣмъ на ярмаркѣ или въ масленицу у балагановъ. Депутаты-кадеты въ пиджакахъ и депутаты-мужики въ поддевкахъ и киргизы въ тюбетейкахъ, поляки въ расшитыхъ кафтанахъ, деревенскіе ходоки въ армякахъ и даже въ лаптяхъ, татарскіе старосты изъ Симбирска и Казани въ сибиркахъ, съ странными висячими пуговицами, которыя застегивались въ неподвижныя петли, студенты въ мундирахъ и студенты въ косовороткахъ, барышни всѣхъ цвѣтовъ, всѣхъ званій и всѣхъ партій. Мѣстами мелькалъ чиновничій мундиръ, соболья накидка дамы хорошаго тона или золото камергерскаго шитья.

Публика ходила взадъ и впередъ, собиралась группами и жужжала, какъ улей.

Въ лѣвомъ углу была давка и шелъ обычный кулуарный митингъ, какъ будто на уличномъ перекресткѣ. Кириловъ подошелъ. Два студента посмотрѣли на него значительно и пропустили внутрь. Они приняли его за деревенскаго ходока и хотѣли открыть ему доступъ къ источнику думскихъ впечатлѣній.

Чиновникъ изъ думской канцеляріи, бритый, съ одутловатымъ лицомъ, спорилъ съ цѣлою толпой. Ему помогалъ высокій мужикъ въ поддевкѣ, съ длинной черной какъ будто подклеенной бородой.

— Не воображайте, — кричалъ чиновникъ. — Никто вамъ не отдастъ собственную, кровную, купленную…

Кругомъ него такъ и извивались крестьяне, молодые и старые, жилистые, плохо одѣтые, съ бурыми лицами и загорѣлыми затылками. Они подскакивали не въ очередь и потрясали кулаками.

— Сами возьмемъ, — кричалъ молодой хохликъ, съ лицомъ нѣжнымъ, какъ у дѣвушки, въ мережанной сорочкѣ, завязанной шелковой ленточкой. И на глазахъ его проступали слезы отъ безсильнаго и неудержимаго гнѣва.

И какъ въ извѣстномъ разсказѣ Успенскаго одно слово звенѣло во всѣхъ рѣчахъ и всѣхъ спорахъ: «земля!»

Это была какая-то стихійная жажда. Огромной Россіи было тѣсно въ ея собственныхъ нѣдрахъ отъ старыхъ граней. И она хотѣла сдвинуть межевые знаки, излиться внутрь и оттиснуться въ новыя формы.

Въ общей толпѣ «бывшіе люди» занимали не послѣднее мѣсто. Кириловъ встрѣтилъ знакомыхъ, сибирскихъ и русскихъ. Одни въ свое время успѣли осѣсть на мѣстѣ и обрости обывательскимъ мохомъ. Они стали новыми земцами и рылись въ культурѣ. Эти вошли въ думу сквозь главную дверь избранниками-депутатами. Другіе сохранили прежнія привычки и до старости катались взадъ и впередъ по бездорожью жизни, какъ перекати-поле. Эти вошли въ думу боковыми ходами, какъ журналисты или какъ свѣдущіе люди, эксперты и юристы, и просто какъ сторонніе наблюдатели въ числѣ публики. Были среди нихъ люди молодые и пожилые, и совсѣмъ старые и сѣдые, какъ Кириловъ. Молодые спорили въ общей кучѣ; старые ходили въ сторонѣ и молча смотрѣли на толпу разнѣженными глазами.

Въ дверяхъ раздался звонокъ, долгій, съ переливами. Колокольчикъ былъ новенькій, и самый звонъ былъ веселый, даже безпечный и вмѣстѣ деликатный и что-то обѣщающій, первый звонъ россійской законности.

Депутаты хлынули въ залу. Публика стала забираться наверхъ. Кириловъ усѣлся вмѣстѣ съ другими. У него было мѣсто въ первомъ ряду и было хорошо видно, какъ будто въ театрѣ.

Кресла наполнялись депутатами. Президіумъ уже былъ на своихъ мѣстахъ и предсѣдатель ждалъ за столомъ передъ графиномъ и колокольчикомъ. Въ залѣ было темновато и какъ-то покойно, несмотря на общее возбужденіе, которое чувствовалось вездѣ и заходило даже на хоры къ публикѣ. И вдругъ странное чувство охватило Кирилова. Ему казалось, что онъ все еще сидитъ въ кинематографѣ, большомъ, перворазрядномъ. Хоры казались райкомъ, а депутатскія кресла внизу театральнымъ партеромъ. И на заднемъ планѣ въ тускломъ свѣтѣ какъ будто мерцалъ экранъ и на немъ проходили другъ за другомъ картины думской жизни, споры, кулуарные митинги, новые законы, — какъ массовая галлюцинація, какъ нѣчто такое, что могло бы быть и должно было бы быть, но что не можетъ быть и не будетъ реальностью.